Виктор Астафьев
Жизнь прожить
Михаилу Александровичу Ульянову
Ванька с Танькой, точнее сказать, Иван Тихонович и Татьяна Финогеновна Заплатины, вечерами любили посидеть на скамейке возле своего дома. И хорошо у них это получалось, сидеть-то на скамейке-то, уютно получалось. И не то чтоб там прижавшись друг к дружке иль взявшись за руки и целуясь - всем напоказ по новой культуре. Нет, сидят они, бывало, обыкновенно, в обыкновенное одетые, в чем вечер застал на дворе, в том и сидят: Иван Тихонович в телогрейке, в старом речном картузе, уже без золотоцветного знака. Картуз спекся на солнце, съежился от дождей, ветров и старости, и не надет он - как бы впопыхах наброшен на все еще кудрявую голову, от кудрей непомерно большую, вроде капусты, не завязавшейся в вилок. Картуз с сереющим на месте отколупнувшейся кокарды пятнышком кажется смешным, вроде как у циркача, и своей мутностью оттеняет или обнажает смоль крупных кудрей, просвеченных ниточками седины, той августовской сквози, что на исходе месяца желто выдохнется из глубин леса, из падей ли на вислую ветку березы, завьет ее косичкой и грустно утихнет. «Люди! Люди! - напоминает вроде бы желтым просверком береза. - Осень скоро. Что же вы мчитесь куда-то? Пора бы и оглянуться, задуматься…»
Татьяна Финогеновна не желала отставать от Ивана Тихоновича в кудрях, до последнего сроку завивалась в районной парикмахерской, когда прихварывала - своеручно на дому калеными коваными щипцами еще дореволюционного производства взбодряла кой-чего на голове, хотя, по правде сказать, взбодрять там уж нечего было, волос почти полностью был выношен под корень, и наново ему не было сил и времени взойти на полянине. Но и с редкими кудерьками, в ситцевом платье, давным-давно вышедшим из моды, в тесном мундирчике с карманами, именуемом в деревнях жакетом, наброшенном на плечи синеньком платочке, в беленьких, вроде бы детских носочках, Татьяна Финогеновна все равно гляделась хорошо, главное - приветливо. Жакет Татьяна Финогеновна завсе не надевала, уж ближе к осени, в холодную пору, так-то все в платьице, в носочках, и если нет платочка на плечах, уж непременно на шее что-нибудь да топорщится, чаще - газовый лоскуток, серо-дымчатый, схваченный узелком сбоку шеи.
Ивану Тихоновичу ближе к сердцу, конечно, синий платочек - краса и память незабвенных лет войны, совсем почти отцветший платочек, с бордовой каемочкой по блеклому полю. Как увидит его Иван Тихонович - стронется его сердце с места или в сердце сдвинется что-то в то место, где теплые слезы, - вскипят они ни с того ни с сего, порой из-за совершеннейшего пустяка, из-за картинки в газете, или покажут по телевизору что военное, либо про разлуку запоют по радио - и вот уж подмоет ретивое, затрясет его что осенний выветренный лист…
Н-да, время! Не один он такой слезливый сделался. Не одного его мяла жизнь, валяла, утюжила, мочила и сушила. На что уж сосед его Семка-оторва - семь раз в тюрьме побывал за разбой и драки - так чуть чего, как баба, в истерику впадает, с рыданьем за голову хватается. «За что жисть погубил?» - кричит.
Ивана Тихоновича лихая сторона жизни миновала. И все у него в смысле биографии в полном порядке. Однако тоже есть чего вспомянуть, есть о чем попеть и поплакать. И старость он заслужил себе спокойную. Есть домишко, есть огород, палисадник с калиной и черемухой, аккуратные поленницы под крышей - дрова из столярного цеха, струганые. «Я их еще покрасить хочу», - смеется Иван Тихонович. Во дворе хоркают два поросенка, кухонька с варевом для них дымится, ну, стайки там, назем, парник, земля, трава, полы в дому, ведра с помоями, стирка, побелка, покраска, хлопоты, заботы и все прочее, как у всех жителей деревень. А вот накатывают на Ивана Тихоновича порой такая тоска, такое невыносимое томленье и предчувствия нехорошие, хоть напейся. И напился бы, да нельзя. Все из-за Тани. Татьяны Финогеновны. Она толкается по хозяйству, помогает, хлопочет, и никогда он ее не видел с невымытыми руками, в том недоношенном мужском пиджаке, к которому привыкли русские бабы по селам, да так и уродуют им свой вид по сию пору, когда тряпок дополна, норовят не только бабы, но и молодые девахи ходить по улице, в магазин, на базар в тапочках тряпочных и в пиджаках. Однажды, смех сказать, в доме отдыха видел Иван Тихонович: на танцы явились две подвыпившие девы с накрашенными губами и давай бацать под крик Рымбаевой - пыль столбом из-под стоптанных тапочек.
Ближе к осени и осенью Иван Тихонович и Татьяна Финогеновна надевают вязанные из собачьей шерсти носки, галоши, давние-давние, но все еще глянцевито поблескивающие. Хозяин сидит на скамейке ножка на ножку, сложив их вроде ножниц и вытянув насколько позволяет не такая уж выразительная длина. Руки он отчего-то держал переплетенными на груди, вроде бы как грея пальцы под мышками, - поза скорей женская, чем мужская. У Татьяны же Финогеновны руки обычно в коленях, ладошка в ладошке, ноги широко расставлены, упористо, но не часто доводилось ей посидеть так вот, вольно, в свое удовольствие. Как бы нечаянно вцепившись в скамейку, опершись на руки, спеленатая болью и внутренним напряжением, будто беспомощный младенец пеленальником, - вот как она последнее время сидела на скамейке: чаще стало ее схватывать.
Иван Тихонович незаметно уговаривал супругу пойти в избу, прилечь, капель линуть. Она ему так же незаметно - отпор: успею, мол, успею. «Ведь там лежать, в земле глубокой, и одиноко, и темно…» Не знала этих стихов Татьяна Финогеновна, но думала примерно так же - належится еще и капелек еще напьется и таблеток, они уж ей надоели, толку от них все равно никакого, и, пока еще возможно, лучше ей посидеть на свету, поглядеть на солнышко, на горы, на мимо проходящих людей, потому как она всегда была и есть к людям приветлива.
Редкий вечер бывали Заплатины на скамейке одни. Все к ним кто нибудь да лепился, грелся возле них. И насмешливо щурила узкие глаза, совсем их в щелки топила от удовольствия общения с людьми Татьяна Финогеновна, рот ее широкой скобочкой, каковой имел бес, что «под кобылу подлез», - рот этот, со складочками в углах, в смехе такой ли всегда подвижный, то и дело обнажал ряды казенных зубов, и, радуясь радости разлюбезной жены своей, Иван Тихонович и сам закатится, бывало, от своей ли, чужой ли шутки, закококает курочкой, наращивающей яичко, и начнет валять голову по заплоту - картуз наземь скатится, и, подняв его, бил он картуз о колено:
Н-но, ты чё это катаешься-то, парень? Куда это ты все катаешься?..
Татьяна Финогеновна стонет от смеха, вытирая слезы рукой:
Да ну тебя! Уморил, нечистый дух! Совсем уморил!..
Со смехом, с шуткой-прибауткой легче обмануть время. Ведь не просто так Иван Тихонович с Татьяной Финогеновной сидят на скамейке, с умыслом сидят - ждут из недалекого города вечернюю электричку, вдруг с нею, с электричкой-то, приедет Клавочка, внучка их единственная. Они ее все время ждут, каждый день, каждый вечер. И хотя внучка очень занята, родители ее и того занятей, да случится нечаянная оказия: карантин в садике либо мамуля гриппом заболеет, ребенку при ней быть нельзя - заразно; при них же, при дедушке с бабушкой, в самый раз, тут никогда и никакой заразы не бывает. Да здоровый человек у Клавочки мамуля. Очень. Редко привозят Клавочку в деревню. Мамуля у Клавочки завпроизводством треста ресторанов, считай что самоглавнейшего в городе предприятия. Мамуля вся в золоте, в седом герцогском парике времен короля Людовика Прекрасного, в платье сафари, не то треснувшем на заду от ресторанного харча, не то для фасону вспоротом.
Татьяна Финогеновна, завидев невестку на деревенской улице, всегда пугливо замирала в себе, боясь, что у невестки что-нибудь принародно лопнет и обнажится. Ребенчишко-то, Клавочка, тоже разодета по всей моде по заграничной, по последнему крику ее, эхо которого, достигнув сибирских пределов, делается скорее похоже на хрип и обретает такие уж тона и формы, что те, кто породил моду в Европах, увидев, как тут, на наших необъятных просторах, все усовершенствовалось, махнули бы на свое ремесло рукой, убрали бы раскройные ножницы в сундук: ходите снова нагишом, люди, - нагишом приличнее…
Рассказы –
Виктор Астафьев
ЖИЗНЬ ПРОЖИТЬ
Михаилу Александровичу Ульянову
Ванька с Танькой, точнее сказать, Иван Тихонович и Татьяна Финогеновна Заплатины, вечерами любили посидеть на скамейке возле своего дома. И хорошо у них это получалось, сидеть-то на скамейке-то, уютно получалось. И не то чтоб там прижавшись друг к дружке иль взявшись за руки и целуясь - всем напоказ по новой культуре. Нет, сидят они, бывало, обыкновенно, в обыкновенное одетые, в чем вечер застал на дворе, в том и сидят: Иван Тихонович в телогрейке, в старом речном картузе, уже без золотоцветного знака. Картуз спекся на солнце, съежился от дождей, ветров и старости, и не надет он - как бы впопыхах наброшен на все еще кудрявую голову, от кудрей непомерно большую, вроде капусты, не завязавшейся в вилок. Картуз с сереющим на месте отколупнувшейся кокарды пятнышком кажется смешным, вроде как у циркача, и своей мутностью оттеняет или обнажает смоль крупных кудрей, просвеченных ниточками седины, той августовской сквози, что на исходе месяца желто выдохнется из глубин леса, из падей ли на вислую ветку березы, завьет ее косичкой и грустно утихнет. «Люди! Люди! - напоминает вроде бы желтым просверком береза. - Осень скоро. Что же вы мчитесь куда-то? Пора бы и оглянуться, задуматься…»
Татьяна Финогеновна не желала отставать от Ивана Тихоновича в кудрях, до последнего сроку завивалась в районной парикмахерской, когда прихварывала - своеручно на дому калеными коваными щипцами еще дореволюционного производства взбодряла кой-чего на голове, хотя, по правде сказать, взбодрять там уж нечего было, волос почти полностью был выношен под корень, и наново ему не было сил и времени взойти на полянине. Но и с редкими кудерьками, в ситцевом платье, давным-давно вышедшим из моды, в тесном мундирчике с карманами, именуемом в деревнях жакетом, наброшенном на плечи синеньком платочке, в беленьких, вроде бы детских носочках, Татьяна Финогеновна все равно гляделась хорошо, главное - приветливо. Жакет Татьяна Финогеновна завсе не надевала, уж ближе к осени, в холодную пору, так-то все в платьице, в носочках, и если нет платочка на плечах, уж непременно на шее что-нибудь да топорщится, чаще - газовый лоскуток, серо-дымчатый, схваченный узелком сбоку шеи.
Ивану Тихоновичу ближе к сердцу, конечно, синий платочек - краса и память незабвенных лет войны, совсем почти отцветший платочек, с бордовой каемочкой по блеклому полю. Как увидит его Иван Тихонович - стронется его сердце с места или в сердце сдвинется что-то в то место, где теплые слезы, - вскипят они ни с того ни с сего, порой из-за совершеннейшего пустяка, из-за картинки в газете, или покажут по телевизору что военное, либо про разлуку запоют по радио - и вот уж подмоет ретивое, затрясет его что осенний выветренный лист…
Н-да, время! Не один он такой слезливый сделался. Не одного его мяла жизнь, валяла, утюжила, мочила и сушила. На что уж сосед его Семка-оторва - семь раз в тюрьме побывал за разбой и драки - так чуть чего, как баба, в истерику впадает, с рыданьем за голову хватается. «За что жисть погубил?» - кричит.
Ивана Тихоновича лихая сторона жизни миновала. И все у него в смысле биографии в полном порядке. Однако тоже есть чего вспомянуть, есть о чем попеть и поплакать. И старость он заслужил себе спокойную. Есть домишко, есть огород, палисадник с калиной и черемухой, аккуратные поленницы под крышей - дрова из столярного цеха, струганые. «Я их еще покрасить хочу», - смеется Иван Тихонович. Во дворе хоркают два поросенка, кухонька с варевом для них дымится, ну, стайки там, назем, парник, земля, трава, полы в дому, ведра с помоями, стирка, побелка, покраска, хлопоты, заботы и все прочее, как у всех жителей деревень. А вот накатывают на Ивана Тихоновича порой такая тоска, такое невыносимое томленье и предчувствия нехорошие, хоть напейся. И напился бы, да нельзя. Все из-за Тани. Татьяны Финогеновны. Она толкается по хозяйству, помогает, хлопочет, и никогда он ее не видел с невымытыми руками, в том недоношенном мужском пиджаке, к которому привыкли русские бабы по селам, да так и уродуют им свой вид по сию пору, когда тряпок дополна, норовят не только бабы, но и молодые девахи ходить по улице, в магазин, на базар в тапочках тряпочных и в пиджаках. Однажды, смех сказать, в доме отдыха видел Иван Тихонович: на танцы явились две подвыпившие девы с накрашенными губами и давай бацать под крик Рымбаевой - пыль столбом из-под стоптанных тапочек.
Ближе к осени и осенью Иван Тихонович и Татьяна Финогеновна надевают вязанные из собачьей шерсти носки, галоши, давние-давние, но все еще глянцевито поблескивающие. Хозяин сидит на скамейке ножка на ножку, сложив их вроде ножниц и вытянув насколько позволяет не такая уж выразительная длина. Руки он отчего-то держал переплетенными на груди, вроде бы как грея пальцы под мышками, - поза скорей женская, чем мужская. У Татьяны же Финогеновны руки обычно в коленях, ладошка в ладошке, ноги широко расставлены, упористо, но не часто доводилось ей посидеть так вот, вольно, в свое удовольствие. Как бы нечаянно вцепившись в скамейку, опершись на руки, спеленатая болью и внутренним напряжением, будто беспомощный младенец пеленальником, - вот как она последнее время сидела на скамейке: чаще стало ее схватывать.
Иван Тихонович незаметно уговаривал супругу пойти в избу, прилечь, капель линуть. Она ему так же незаметно - отпор: успею, мол, успею. «Ведь там лежать, в земле глубокой, и одиноко, и темно…» Не знала этих стихов Татьяна Финогеновна, но думала примерно так же - належится еще и капелек еще напьется и таблеток, они уж ей надоели, толку от них все равно никакого, и, пока еще возможно, лучше ей посидеть на свету, поглядеть на солнышко, на горы, на мимо проходящих людей, потому как она всегда была и есть к людям приветлива.
Редкий вечер бывали Заплатины на скамейке одни. Все к ним кто нибудь да лепился, грелся возле них. И насмешливо щурила узкие глаза, совсем их в щелки топила от удовольствия общения с людьми Татьяна Финогеновна, рот ее широкой скобочкой, каковой имел бес, что «под кобылу подлез», - рот этот, со складочками в углах, в смехе такой ли всегда подвижный, то и дело обнажал ряды казенных зубов, и, радуясь радости разлюбезной жены своей, Иван Тихонович и сам закатится, бывало, от своей ли, чужой ли шутки, закококает курочкой, наращивающей яичко, и начнет валять голову по заплоту - картуз наземь скатится, и, подняв его, бил он картуз о колено:
- Н-но, ты чё это катаешься-то, парень? Куда это ты все катаешься?..
Татьяна Финогеновна стонет от смеха, вытирая слезы рукой:
- Да ну тебя! Уморил, нечистый дух! Совсем уморил!..
Со смехом, с шуткой-прибауткой легче обмануть время. Ведь не просто так Иван Тихонович с Татьяной Финогеновной сидят на скамейке, с умыслом сидят - ждут из недалекого города вечернюю электричку, вдруг с нею, с электричкой-то, приедет Клавочка, внучка их единственная. Они ее все время ждут, каждый день, каждый вечер. И хотя внучка очень занята, родители ее и того занятей, да случится нечаянная оказия: карантин в садике либо мамуля гриппом заболеет, ребенку при ней быть нельзя - заразно; при них же, при дедушке с бабушкой, в самый раз, тут никогда и никакой заразы не бывает. Да здоровый человек у Клавочки мамуля. Очень. Редко привозят Клавочку в деревню. Мамуля у Клавочки завпроизводством треста ресторанов, считай что самоглавнейшего в городе предприятия. Мамуля вся в золоте, в седом герцогском парике времен короля Людовика Прекрасного, в платье сафари, не то треснувшем на заду от ресторанного харча, не то для фасону вспоротом.
Татьяна Финогеновна, завидев невестку на деревенской улице, всегда пугливо замирала в себе, боясь, что у невестки что-нибудь принародно лопнет и обнажится. Ребенчишко-то, Клавочка, тоже разодета по всей моде по заграничной, по последнему крику ее, эхо которого, достигнув сибирских пределов, делается скорее похоже на хрип и обретает такие уж тона и формы, что те, кто породил моду в Европах, увидев, как тут, на наших необъятных просторах, все усовершенствовалось, махнули бы на свое ремесло рукой, убрали бы раскройные ножницы в сундук: ходите снова нагишом, люди, - нагишом приличнее…
Современно одетая семья, современно однодетная, утомленная городом, неторопливо шествует по деревенской улице с электрички таким порядком: впереди она - глава семьи, устряпанная работой, надсаженная властью, земными благами и наслаждениями; за нею вприпрыжку, во французском берете с бомбошкой, в заграничных гольфиках, в кофточке с шелковым жабо, в желтеньких штанах с белыми лампасами, Клавочка, с забавной аппликацией-цыпушечкой, прилепленной на такое место, что бабушка с дедушкой при виде страшной непристойности, на какое-то время словно в параличе пребывают - хорошо, хоть ребенчишко, Клавочка, ничего еще не понимает, сраму не приемлет, прыгает себе на одной ножке и не зрит, что охальная цыпушка все время в движении, клюет на ее писуле зернышки.
Мамуля враждебно цедит сквозь зубы, покрытые итальянским лаком, чтоб не портились от жирной пищи:
- Ты у меня, гада, упади! Ты у меня, сикуха, ноги повреди! Я те повредю!..
Клавочка осенью пойдет в школу и вместе с самыми одаренными воспитанниками своего садика уже занимается в подготовительном классе местного хореографического училища. Ноги ее мамуле дороги, пожалуй что, дороже и нужней, чем сама дочь. Мамуля, когда выпьет, надсаженным от курева голосом аркает:
- Моя Клавка, когда вырастет, усех танцами прэвзойдет! А ту, как ее - да биксу-то, что с балету, что народная артистка, видали мы таких народных! - ту у гроб загонит!..
На почтительном отдалении от семьи тащится папуля и вторит:
- Клава, не упади! Доченька, осторожно! Зачем ты расстраиваешь мамулю? Ты нарочно, да? Нарочно?!
Сын Заплатиных Петруша - кудрявый в отца, в мать искроглазый, большеротый красавчик, без характера и без доходной должности. Он работает на конвейере или на контейнере - мамуля никак не может запомнить. Зарабатывает он четыреста рэ в месяц, но все равно считается, его содержит баба, и он согласен с этим, как и с тем, что давно бы пропал и спился без нее. По мужицкой части и говорить не о чем, презрительно заверяет невестка, и, должно быть, что-то и в самом деле неладно у Петруши - с чего бы парню лебезить перед женою, терпеть хахалей, с которыми она, считай что, в открытую путается.
Петруша прет две сумки в руках, прихватив еще бидон с городским питьем, настоянным на заморских травках. Деревня в горах стоит, вода здесь известковая, лишняя известь вредна для костей, говорил мамуле на курорте какой-то знаменитый профессор. Травки эти дорогие и полезные нынче пьют все высокоумные и развитые люди. Правда, травки те заморские Петруша видывал на приенисейском покосе, да кто ему поверит? Нужен настой, значит, тащи - для похудения жене, для эластичности кожи и для укрепления костей дочке. Еще Петруша локтем прижимает к груди собачку с блатной мордой. У собаки из-под челки мерцает глаз вылитого качинского урки. Живущая в современных апартаментах, спящая на отдельной тахте и вкушающая только сахар и птичий фарш со сливками, собака негодует на черный народ, от страха и наглости тявкает, облаивает всех встречных и поперечных в электричке, на улице, в городе и в деревне. Мамуля успокаивает собачку:
- Жозефиночка, не порти нервов, то же ж люди, они тебя не укусют, они друг дружком питаются. - И сразу с собачки на мужа, да так, чтоб родителям было слышно: - Нарочно с машиной резину тянет!.. Чтоб жену не увели с машиной! Го-го-го! Та я жа сама утягну хоть артиста, хоть енерала!
Петруша втягивает голову в плечи и всего себя готов утянуть, куда-нибудь спрятаться от этого все сокрушающего хамства, уверенного в своем праве сминать на своем пути все, что к нему недружелюбно, что не соответствует его нраву и культурному уровню.
Петруша еще издали отыскивает глазами мать с отцом на скамейке, ловит их взглядом и начинает им улыбаться приветливо и виновато: что, мол, сделать, вляпался, терплю, нюхаю, но сам я все тот же ваш Петруша, не испохабился, не предал дом и не очернил кровь вашу…
- Дедуля! Бабуля! - обгоняя мать, звенит Клавочка. - Здра-а-аст-уйте-э!
Иван Тихонович при виде невестки начинает всплывать черной пеной, под картузом у него вроде бы дымится. «Явля-а-ается, выдра кабацкая! Осчастливила родителей, пас-с-куда!..» - но, увидев летящую к нему Клавочку, теряет и зло, и всякий рассудок, бросается навстречу внучке, на ходу прихватывая куда-то укатывающийся картуз, и, сронив галошу, а то и обе, шлепает в носках по пыли иль по грязи навстречу мчащемуся, двоящемуся и троящемуся в глазах от враз накативших слез существу, ради которого Иван Тихонович терпит стерву невестку, размазню Петрушу, ради которого он умрет, если потребуется, снесет любую низость, поношение, казнь, совершит подвиг или ограбление местного магазина, смертоубийство, поджог и всякое другое бесчестье… Но Бог миловал его от крайних дел и поступков, ничего пока не надо подламывать, никого пока не требуется истреблять. И невестка, и Петруша пусть существуют ради того, чтоб внучка была на свете, который исключительно для нее, пожалуй что и создан.
Дед несет в беремени от радости и щекотки визжащую девчушку, роется как бы шутливо, на самом же деле прячет вислый нос с катящимися по нему слезами в пышной тряпке под названием жабо, слышит руки, волосенки внучки, чует ее, пока еще маленькую, птичью теплоту, от которой совсем дуреет, задыхается, словно от печного жара, придумывает и не может придумать самое лучшее слово:
- А тютюшеньки-тютю! А люлюшеньки-люлю! А малюшеньки-малю…
- Деда, ты что болтаешь? Я уж большая! - слышит Иван Тихонович и, отрезвляясь, опускает внучку наземь, ведет ее за руку и, не соглашаясь, твердит:
- Да какая же ты большая? Эко выдумала!.. Эко… - Но надо во всем потрафлять баловнице, для этого ж он ее ждал, встречал, не спорить же с нею, не для того же он столько терпел, все глаза проглядел, и, приостановившись, он озадаченно шарит в кудрях под картузом и, как бы только что ладом разглядев внучку, поражается вслух: - И правда! И правда! Экая вымахала! Совсем девонькой стала! - А хочется-то ему запротестовать, окликнуть: «Не торопись быть большой, не спеши, не надо! Побудь в детстве, в золотой поре!» Да разве жизнь окликом остановишь? И он согласно и растерянно твердит, подводя внучку к бабушке: - Ах ты девонька ты моя!
«Девонька моя! Девонька моя!» - не знает внучка, что так дед однажды назвал ее бабушку. И не было для нее никогда более ласкового, более потаенного, самого-самого, для нее только говоримого слова, со дна души взятого, из твердой раковины, как жемчужинка, выковырнутого. И посейчас, когда плохо бабушке, когда дед с нею отваживается, успокаивает ее, просит, молит ли - не сразу и поймешь - тем единственным словом: «Не покидай меня, девонька! Как я без тебя буду?..»
Клавочка растет хорошо, развивается нормально. Чалдонского корню девчонка, дедовой и бабкиной закваски. Она делает вид, что боится матери, но слушается отца и жалеет его недетской уже, глубокой, бабьей жалостью.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес".
Трудно представить себе современную русскую литературу без книг Виктора Павловича Астафьева. В своих произведениях он раскрывает таёжную романтику, единство людей с природой, изображает характеры, завораживающие своей силой, первозданностью, естественностью.
Не может оставить равнодушным читателя рассказ Виктора Астафьева "Жизнь прожить", написанный в середине восьмидесятых годов, поскольку в нем автор поднимает жизненно важные проблемы. Он размышляет о милосердии, взаимоотношении человека и природы, войне как величайшем зле для земли и человека.
Само название произведения призывает читателя поразмыслить о своей душе, о жизни, о том, что он оставит после себя на земле. Этот призыв к человеку повторяется в тексте дважды. В начале произведения он звучит от лица природы. "Люди! Люди! - напоминает вроде бы желтым просверком береза. - Осень скоро... Пора бы и оглянуться, задуматься... "
Затем автор, размышляя, предостерегает от черствости, ожесточения души: "Не вникая в жизнь ближнего своего, не разучимся ли мы чувствовать чужую радость, чужое горе, боль... И не утратим ли мы насовсем то, что зовется древним добрым словом - сострадание?"
Композиционно повествование представляет собой "рассказ в рассказе". В основе сюжета - история жизни Ивана Тихоновича Заплатина. В экспозиции рассказа автор знакомит нас с героем, с которым его многое сближает: место рождения, возраст, события военных лет. Через портрет Ивана Астафьев сообщает его глубокую связь с землей: кудри просвечены "ниточками седины, той августовской сквози, что на исходе месяца желто выдохнется из глубин леса". В портрете жены героя Татьяны тоже чувствуется единение с природой: "зрачки... как солнышко в дождь, дробятся в текучем, переменчивом свету".
Речь героев, полная пословиц, поговорок ("Одна кудря стоит рубля, а друга - тысячу", "В тесноте, да не в обиде"), диалектных слов ("руки отерпли", "не базлай"), просторечий ("дуреет", "брехня", "потрафлять"), погружает нас в мир простого человека. Употребляемые Иваном выражения: "жить-поживать", "легко ли сказка сказывается", "из-за моря-окияна" - делают его исповедь народной и мелодичной.
Из повествования Ивана Тихоновича мы узнаем, какой нелегкой была судьба его самого и его родных: голодные тридцатые годы, война, преждевременная смерть близких людей. Жизнь провела героя через многие испытания, но его сердце не стало безразличным к чужому горю: "вот уж подноет ретивое, затрясет его что осенний выветренный лист...". Любить и жалеть людей научила Ивана Лелька, взявшая его, мальчонку-сироту, в свою бедную семью. Она всю себя отдавала другим людям: ухаживала за родителями мужа-пьяницы, поддерживала больную сестру, не говоря уже о пятерых детях и сыне-инвалиде Борьке. Лелька рано ушла из жизни, но дети переняли ее доброту и, способность жертвовать собой.
Иван, вернувшись с фронта, не мог предать родных и не оставил отца, Борьку и тяжело раненного брата. Как труженицу Лельку "до се помнят" односельчане за ее душевность, так и к Ивану Тихоновичу с женой тянутся люди: "Все к ним кто-нибудь да лепился, грелся возле них". Они умеют понимать, сострадать другим,
Подчеркивая чистоту души и милосердие первостепенных героев, автор использует прием антитезы. Лелька "проявила патриотизм", не отдав Ивана в детский дом, а бабушка дважды пыталась убить больного внука Борьку, открыто стараясь избавиться от лишнего рта в семье. Страшен и образ снохи Ивана, грубой, вульгарной, развратной женщины, которую автор даже не наделяет именем. В ней нет доброты к людям. Родная дочь, имеющая способности к бальным танцам, ей нужна для престижа: ноги Клавочкины "дороже и нужней, чем сама дочь".
Соединением просторечий и высокой лексики достигается яркая характеристика персонажей. В описании городской семьи чувствуется авторская насмешка: "современно однодетная" семья; "устряпанная работой, надсаженная властью, земными благами и наслаждениями" мамуля; "вкушающая только сахар" собачка "с блатной мордой".
Народный взгляд на войну выражен через воспоминания Ивана Тихоновича. Сама природа как бы стремится заставить человека одуматься и не совершать кровопролитий: солнцепек сменился метелью, "солнце как очумелое", белый снег обезображен человеческими трупами. И невольно рассказчик восклицает: "Светопреставленье! Видно, и впрямь люди бога прогневали". Одно только словосочетание "людской сор" приводит читателя в ужас. Страшна картина поля боя на следующий день: "Как дрова, лежат люди, только в поленницы не сложенные, друг на дружке". От этого вида Иван Тихонович "чуть умом не сдвинулся". И до сих пор события стоят у него перед глазами. Именно поэтому он особенно остро переживает за судьбу внучки: "Неужто опять? Неужто детей побьют и обездолят, и мою Клавочку тоже?.."
Герой никогда не смирится с войной. Все в нем, "что вложено в душу... восстает, протестует и не устанет уж протестовать до конца дней против неестественной, против преждевременной смерти". Над вопросом жизни и смерти его также заставляют задуматься гибель Лельки и поведение дезертира-приспособленца, дожившего до амнистии. Иван все пытался понять, почему смерть "непременно выбирает тех" кто посветлее, посовестливее".
В рассказе автор с болью говорит об экологической проблеме. Ведь не только война, но и мирная деятельность человека губит, уродует природу. Сооружение Красноярской гидроэлектростанции привело к затоплению приблизительно шестисот километров земель по Енисею, в том числе и Изагаша. Люди уезжали, навеки оставляя любимую природу, могилы родных, свою родину. Насколько плодородны были места по Енисею, а теперь "в ранах вся тайга и земля"! И сам Енисей "утопили, широкой лужей сделали, хламьем, как дохлую падаль, забросали". Земля дана человеку не для того, чтобы он уничтожал все живое. Астафьев подчеркивает, что природа и человек - единое целое, нарушение этого единства непременно скажется. Даже Петруша, человек добрый, честный, теряет чувство собственного достоинства, становится "размазней" в городе.
Ивану, выросшему среди лесов, полей и гор, на берегу величественной реки, непонятно, как можно жить в серых, задымленных городах: "Да и боязно делается, как подумаешь, что за люди без земли... на сером бетоне вырастут. Что у них в душе поселится?.. Какое дело они справлять станут? Кого любить? Кого жалеть? Чего помнить?"
В своем произведении "Жизнь прожить" Виктор Петрович Астафьев призывает читателей к ответственности за все, что происходит на земле, к борьбе с бездуховностью за утверждение нравственных начал: "Землю можно разрушить, цивилизацию и жизнь истребить, сотворив самое грандиозное самоубийство в мироздании, но останется дух наш, который будет витать в безмерности времён, пространств, искать приюта на какой-нибудь живой планете, чей-то живой душе".
Виктор Петрович Астафьев
«Жизнь прожить»
Рассказ «Жизнь прожить» показывает отношение людей к природе, войну, как величайшее зло для всего человечества и земли. Имеют здесь место размышления о добре и милосердии.
Дважды Виктор Астафьев в своём рассказе обращается с призывом ко всему человечеству. Даже сама природа просит людей оглянуться и задуматься. Имеет место здесь размышление о черствости людской. Как часто бывает, что мы перестаём вникать в жизнь близких нам людей, не можем ощутить чужую радость и боль, мы черствеем душой, нам становится чуждым слово сострадание. Автора многое роднит с главным героем произведения Иваном Тихоновичем Заплатиным: возраст, место рождения, военные годы. В основу сюжета положена жизнь Ивана Тихоновича. Портрет Ивана и его жены имеют прямую связь с природой. Герои в своём общении используют поговорки и пословицы, что позволяет увидеть в них простых людей.
Иван Тихонович ведёт повествование о своей нелёгкой доле, о голодных тридцатых годах, о войне, смерти родных ему людей. Однако это не вселило в его сердце черствость, он не стал безразличным к чужой беде и горю. Ещё мальчишкой он остался сиротой. Его в свою семью взяла Лелька. Жила семья в бедности. Лелька отличалась своей добротой. Она ухаживала за родителями мужа, любителя выпить, помогала больной сестре, на её руках было пятеро детей и сын - инвалид Борька, которого дважды пыталась убить бабушка. Лелька рано умерла, но дети научились от нее доброте и чуткости.
После войны Иван вернулся с фронта домой. Он смотрел за отцом, Борькой и тяжело раненным братом. К Ивану и его жене тянулись люди, как когда-то к Лельке, которая не отдала его в детский дом.
Сноха Ивана – грубая, вульгарная и развратная женщина, которая не только не проявляет доброты к людям, но и к своей дочери. Она ей нужна лишь для престижа.
Воспоминания Ивана отображают войну, страшную картину боя, где люди лежат как дрова. Эта картина стоит перед глазами Ивана, его волнует судьба внучки Клавы. Ему страшно становится, только от мысли, что это может повториться. Иван не может смириться и протестует против войны. Он думает над поведением дезертира, который дожил до амнистии и приспособился к жизни. Иван не может понять, почему смерть выбирает чаще всего хороших людей.
В рассказе отведено место и экологической проблеме. Не только война губит природу, но и человек своей деятельностью приносит ей вред. Строительство Гидроэлектростанции в Красноярске стало причиной затопления больших площадей земли. Люди вынуждены навсегда оставить родные места, природу, могилы близких. Вся тайга повреждена. Людям, выросшим в тайге, тяжело прижиться в городе.
Написанный в середине восьмидесятых годов рассказ Виктора Астафьева "Жизнь прожить", поднимает важные проблемы. Автор размышляет о взаимоотношении человека и природы, о их единстве, о милосердии, о войне как величайшем зле для земли и человека. Произведения Астафьева поражают читателя глубиной и масштабностью. С невероятной любовью рисует он емкие и объемные картины природы родной ему Сибири, изображает характеры, завораживающие своей самобытностью, первозданностью и силой.
Само название произведения призывает читателя подумать о своей душе, о жизни, о том, что он оставит после себя на земле. Этот призыв к человеку повторяется в тексте дважды. В начале произведения он звучит от лица природы. "Люди! Люди! - напоминает вроде бы желтым просверком береза. - Осень скоро... Пора бы и оглянуться, задуматься..."
Затем автор, размышляя, предостерегает от черствости, ожесточения души: "Не вникая в жизнь ближнего своего, не разучимся ли мы чувствовать чужую радость, чужое горе, боль... И не утратим ли мы насовсем то, что зовется древним добрым словом - сострадание?"
Композиционно повествование представляет собой "рассказ в рассказе". В основе сюжета - история жизни Ивана Тихоновича Заплатина. В экспозиции рассказа автор знакомит нас с героем, с которым его многое сближает: место рождения, возраст, события военных лет. Через портрет Ивана Астафьев передает его глубокую связь с землей: кудри просвечены "ниточками седины, той августовской сквози, что на исходе месяца желто выдохнется из глубин леса". В портрете жены героя Татьяны тоже чувствуется единение с природой: "зрачки... как солнышко в дождь, дробятся в текучем, переменчивом свету".
Речь героев, полная пословиц, поговорок ("Одна кудря стоит рубля, а друга - тысячу", "В тесноте, да не в обиде"), диалектных слов ("руки отерпли", "не базлай"), просторечий ("дуреет", "брехня", "потрафлять"), погружает нас в мир простого человека. Употребляемые Иваном выражения: "жить-поживать", "легко ли сказка сказывается", "из-за моряокияна" - делают его исповедь народной и мелодичной.
Из повествования Ивана Тихоновича мы узнаем, какой нелегкой была судьба его самого и его родных: голодные тридцатые годы, война, преждевременная смерть близких людей. Жизнь провела героя через многие испытания, но его сердце не стало безразличным к чужому горю: "вот уж подноет ретивое, затрясет его что осенний выветренный лист...". Любить и жалеть людей научила Ивана Лелька, взявшая его, мальчонку-сироту, в свою бедную семью. Она всю себя отдавала другим людям: ухаживала за родителями мужапь-яницы, поддерживала больную сестру, не говоря уже о пятерых детях и сыне-инвалиде Борьке. Лелька рано ушла из жизни, но дети переняли ее доброту и, способность жертвовать собой.
Иван, вернувшись с фронта, не мог предать родных и не оставил отца, Борьку и тяжело раненного брата. Как труженицу Лельку "до се помнят" односельчане за ее душевность, так и к Ивану Тихоновичу с женой тянутся люди: "Все к ним кто-нибудь да лепился, грелся возле них". Они умеют понимать, сострадать другим.
Подчеркивая чистоту души и милосердие главных героев, автор использует прием антитезы. Лелька "проявила патриотизм", не отдав Ивана в детский дом, а бабушка дважды пыталась убить больного внука Борьку, открыто стараясь избавиться от лишнего рта в семье. Страшен и образ снохи Ивана, грубой, вульгарной, развратной женщины, которую автор даже не наделяет именем. В ней нет доброты к людям. Родная дочь, имеющая способности к бальным танцам, ей нужна для престижа: ноги Клавочкины "дороже и нужней, чем сама дочь".
Соединением просторечий и высокой лексики достигается яркая характеристика персонажей. В описании городской семьи чувствуется авторская насмешка: "современно однодетная" семья; "устряпанная работой, надсаженная властью, земными благами и наслаждениями" мамуля; "вкушающая только сахар" собачка "с блатной мордой".
Народный взгляд на войну выражен через воспоминания Ивана Тихоновича. Сама природа как бы стремится заставить человека одуматься и не совершать кровопролитий: солнцепек сменился метелью, "солнце как очумелое", белый снег обезображен человеческими трупами. И невольно рассказчик восклицает: "Светопреставленье! Видно, и впрямь люди бога прогневали". Одно только словосочетание "людской сор" приводит читателя в ужас. Страшна картина поля боя на следующий день: "Как дрова, лежат люди, только в поленницы не сложенные, друг на дружке". От этого вида Иван Тихонович "чуть умом не сдвинулся". И до сих пор события стоят у него перед глазами. Именно поэтому он особенно остро переживает за судьбу внучки: "Неужто опять? Неужто детей побьют и обездолят, и мою Клавочку тоже?.."
Герой никогда не смирится с войной. Все в нем, "что вложено в душу... восстает, протестует и не устанет уж протестовать до конца дней против неестественной, против преждевременной смерти". Над вопросом жизни и смерти его также заставляют задуматься гибель Лельки и поведение дезертира-приспособленца, дожившего до амнистии. Иван все пытался понять, почему смерть "непременно выбирает тех, кто посветлее, посовестливее".
В рассказе автор с болью говорит об экологической проблеме. Ведь не только война, но и мирная деятельность человека губит, уродует природу. Сооружение Красноярской гидроэлектростанции привело к затоплению около шестисот километров земель по Енисею, в том числе и Изагаша. Люди уезжали, навеки оставляя любимую природу, могилы родных, свою родину. Насколько плодородны были места по Енисею, а теперь "в ранах вся тайга и земля"! И сам Енисей "утопили, широкой лужей сделали, хламьем, как дохлую падаль, забросали". Земля дана человеку не для того, чтобы он уничтожал все живое. Астафьев подчеркивает, что природа и человек - единое целое, нарушение этого единства непременно скажется. Даже Петруша, человек добрый, честный, теряет чувство собственного достоинства, становится "размазней" в городе.
Ивану, выросшему среди лесов, полей и гор, на берегу величественной реки, непонятно, как можно жить в серых, задымленных городах: "Да и боязно делается, как подумаешь, что за люди без земли... на сером бетоне вырастут. Что у них в душе поселится?.. Какое дело они справлять станут? Кого любить? Кого жалеть? Чего помнить?"
В своем произведении "Жизнь прожить" Виктор Петрович Астафьев призывает читателей к ответственности за все, что происходит на земле, к борьбе с бездуховностью за утверждение нравственных начал: "Землю можно разрушить, цивилизацию и жизнь истребить, сотворив самое грандиозное самоубийство в мироздании, но останется дух наш, который будет витать в безмерности времён, пространств, искать приюта на какой-нибудь живой планете, в чей-то живой душе".
Автор утверждает невозможность жизни человека без корней, без памяти предков, памяти земли, которая взрастила его. И страшно, когда связь, вскормленная столетиями, насильственно нарушается, когда увечат природу и людей, кровно с ней связанных. Иван, родства не помнящий, не может в полной мере называться человеком, некому и нечему научить его ценить, любить и жалеть ни других людей, ни родной земли, ни самой жизни.