От Редколлегии.
В День памяти жертв Холокоста издательство "Аргументы и факты" опубликовало беседу с двумя людьми, уцелевшими в Холокосте: Борисом Сребником и Анатолием Кочеровым. Полностью воспоминания этих людей и мамы Анатолия о днях, проведенных в оккупации, опубликованы здесь:
- Римма Кочерова. Каждый день мог стать последним... (посмертная публикация).
Уроки холокоста: воспоминания очевидцев о трагедии
(АиФ 27.01.13)
Людмила Алексеева, Кристина Фарберова
Корреспонденты АиФ.ru встретились с людьми, выжившими в самых крупных гетто.
Известному экономисту, профессору Борису Сребнику, каждую ночь снится война. «Выстрелы, крики, я куда-то бегу и все ощупываю себя: не ранен ли?». Борис Владимирович посещал психотерапевтов, но все бесполезно - говорят, эти воспоминания не вытравить ничем.
Больше двух лет он прожил в минском гетто - самом крупном на территории бывшего СССР. Оккупанты разместили там больше ста тысяч российских и немецких евреев. Постепенно уничтожили всех, за редкими исключениями.
Погром начинается с кладбища
В комнате Бориса Сребника стоит старинная фотография - молодой,
улыбчивый парень, одетый в театральный костюм. Это практически начало
его семейного архива - снимков родных или собственного детства у него не
осталось. Когда началась война, Борису было семь.
Немецкая армия заняла Минск уже в конце июня. Сразу же издали приказ
коменданта: всем евреям собрать носильные вещи и пройти в дома на
указанных в письме улицах. В случае неповиновения - расстрел. После
переселения оккупанты приказали обнести район стеной - строить ее должны
сами узники нового гетто. Выходить из гетто не разрешалось. Остатки
ценностей и одежды тайком меняли у местных жителей, подходивших с другой
стороны колючей ограды. На картошку, муку - они уже стали предметом
роскоши.
Осенью начались погромы - оккупанты выбирали один из районов и полностью уничтожали всех его жителей. Первый погром провели 7 ноября, но слухи о нем появились гораздо раньше. Борис с родными жил в большом доме у старинного еврейского кладбища. Старшие члены семьи рассудили, что погромы должны начаться именно отсюда: чтобы трупы далеко не везти. Семья отправилась ночевать к знакомым, на Хлебную улицу. Но, оказалось, начать решили именно оттуда.
«Рано утром нас всех выгнали во двор старого хлебозавода, выстраивали в
длинные очереди, сажали в машины и увозили в неизвестном направлении.
Автомобили возвращались пустыми».
«Я помню эту очередь, помню, каким был уставшим, и мне очень хотелось
сесть уже в машину, покататься. Я просил об это маму, но как только
подходил наш черед, она кричала, что ее муж работает в лагере
специалистов. Мужчин „с профессией“ из гетто забрали и поселили
отдельно. По колонне прошел слух, что членов их семей не будут забирать.
Мама кричала, ее били прикладами, но она мужественно оттаскивала меня в
хвост очереди. И так несколько раз. А потом начало темнеть, закончился
рабочий день и немцы остановили погром. Они народ основательный -
работали четко по расписанию».
Из тех, кого увезли на машинах, в гетто больше никто не вернулся.
Жизнь в «малинах»
Скоро не стало и мамы Бориса - она тайно отправилась в русский квартал,
к знакомым: уговорить, чтобы они забрали сына. На тот момент он был
светловолосым и почти не имел выраженных еврейских черт. В гетто его
мама не вернулась - ее узнал полицейский, выдал немецким солдатам.
Помимо погромов, существовали и облавы: вламывались в дом, забирали
выборочно, по определенным признакам. Например, только подростков. Так
Борис лишился старшего брата.
В гетто не отмечали праздников - все позабыли о собственных днях
рождения. Главной радостью были встречи после погрома, люди выбегали на
улицу, приветствовали знакомых, оставшихся в живых. Трогали друг друга,
поздравляли.
Очень скоро немцы потребовали отдать все теплые вещи - единственную
валюту, на которую можно было купить продукты у местных жителей. В домах
стали организовывать «малины» - вырывали в полу ямы, куда прятали всю
целую одежду, сверху накидывали тряпья, задвигали кроватью - часто
единственной на комнату. А проживало там обычно 15–20 человек. Там же в
случае погромов прятались. Вход присыпали махоркой. «Я помню, однажды
все в очередной раз сидели в таком убежище, вырытым под кладбищем, в
страхе, панике и жуткой тишине.
У кого-то начал плакать ребенок, все начали шикать. Но младенец очень быстро замолчал. Не уверен, но кажется, его задушили. Ради спасения других».
Есть хотелось больше, чем жить
К концу 41 года вещей не осталось, есть было нечего. Начинался голод,
который вкупе с суровой зимой работал не хуже организованных погромов.
«Идет человек, от голода весь опухший, раздувшийся, и на ходу как бревно
какое-то падает. Секунда - и его не стало», - вспоминает Борис.
Мальчишками они прятались за кладбищенскими памятниками и смотрели, как
расстреливают военнопленных. Однажды рядом с пленными внезапно упала и
умерла лошадь: измученные люди бросились к ней, руками раздирали и
поедали плоть. Немцы стреляли, угрожали, но от лошади никто не отошел по
своей воле.
Борис показывает следы на руках - шрамы от колючей проволоки. Вместе с
другом Маиком они начали совершать вылазки из гетто. Это было запрещено
под страхом смерти, но есть хотелось больше, чем жить. Побирались у
местного населения, искали на помойках. Добывали гнилые картофелины,
вялые капустные листы - кому-то мусор, а кому-то - щи.
«Страшнее всего было, что выдадут. Мы пробирались по разрушенному Минску, за нами бежали белорусские мальчики и кричали „Жидята!“. К нам тут же подходили полицейские и требовали снять штаны. Спасало то, что мы были не обрезанные. Нас отпускали».
Местное население евреев своими союзниками не считали - первый еврейский
партизанский отряд появился только в 1942 году. Наоборот, оголодавшие
белорусы устраивали набеги на гетто - требовали драгоценности, потому
что «у жидов же всегда есть золото». Чтобы защититься, рядом с каждым
домом вешали рельс, при появлении мародеров с его помощью били тревогу,
вызывали охрану гетто. С мародерами немецкие солдаты расправлялись
беспощадно - право на насилие они признавали только за собой. Военная
ревность. «А одного мародера, захваченного прямо в нашем доме, было
ужасно жалко», - вспоминает Борис.
На его глазах ежедневно кого-нибудь убивали. Он жил рядом с кладбищем.
Трупы привозили и сбрасывали в огромные ямы. Иногда среди них были еще
живые, но раненые люди. Ямы, чуть присыпанные землей, шевелились.
Подойти, найти, помочь - страшно и почти непосильно.
Еврейские партизаны
Люди умирали, гетто сужалось, выживших переселяли в другие дома.
Отдельно поселили около 30 тысяч евреев из Германии, местные называли их
«гамбургскими»: говорили, им пообещали, что депортируют в Палестину,
сказали, взять с собой только ценности. Это гетто не просуществовали и
года - всех уничтожили за короткий срок.
В белорусском гетто погромы устраивали все чаще. Борис никогда не ходил
за территорию гетто один, только с другом Маиком, но однажды утром Маик
идти отказался: у него была порвана обувь. «Мне ужасно не хотелось
уходить просит милостыню, я чувствовал, что иду, как на Голгофу, -
вспоминает Борис Владимирович. - Но еда была нужна, не мог отказаться.
Вернулся вечером на пустое место - гетто уничтожили окончательно, всех,
кто там был, убили».
Восьмилетний Борис был в отчаянии, шел по городу с твердым намерением
сдаться: не представлял, как и где жить одному. Внезапно встретил
знакомых, Иосифа Левина и его младшую сестру Майю, переживших погром
гетто. Иосиф знал, как пройти к партизанам. Три дня они искали по городу
выживших евреев - набралось 10 человек, все - дети и подростки.
Направились в лес. Придумали даже стратегию: идти попарно, на отдалении
друг от друга, оккупантам говорить, что направляются в деревню к родным.
Шли босые, голодные, скоро остались почти без одежды - забирали
деревенские мальчики, у них не было и того. Ссорились и между собой. «Мы
же были дети», - вспоминает Борис. Однажды после ночевки отряд ушел,
оставив его спящим - самого маленького воспринимали как обузу. Борис
проснулся, кричал, плакал. Потом побежал. Чудом оказалось, что в верном
направлении. Догнал.
«Когда мы через трое суток подошли к партизанской зоне, был конец дня,
уже заходило солнце, - вспоминает Борис. - Внезапно из кустов выходят
полицейские в форме, молодые ребята, мы начинаем им рассказывать свои
басни, они в ответ: знаем, вы жиды, сейчас будем вас расстреливать. И
поставили к кустарникам лицом, начали щелкать затворами. Никто не
плакал, не просил отпустить. Помню только свою горькую детскую обиду: на
кой-черт было столько лет мучиться, чтобы вот так закончить. А потом они
сказали: шутка, ребята, мы партизаны. Никто из нас не повернулся. Потом
они достали селедку, спросили, есть ли у нас хлеб, и уже тогда мы им
поверили».
Воспоминания о еде - самые приятные. Картошка с молоком, которой кормили партизаны в первый вечер в отряде, гороховый суп в доме, куда Бориса как-то пустили на постой. Пора было уходить, но там начали готовить еду. Мальчик прятался на печи, «манкировал», искал способы остаться. Гороховый суп он любит до сих пор, хотя тот - так и не попробовал.
Холокост, которого не было
Уже после победы через село, где размещался патризанский отряд,
проходила советская воинская часть. Русский танкист спросил ребенка,
откуда он. Узнал, что из Минска и забрал с собой - было по пути их
наступления. Вместе с другими детьми Борис добрался до разрушенного
города. «Помню, как мы стояли посреди развалин, к нам подошел мужчина,
сказал: «Лучше бы на Украину поехали, там хотя бы хлеб есть». Где
находилась эта Украина никто из детей, конечно, не знал. Пошли искать
советскую власть, набрели на военкомат. Получили направления в детский
дом: борьба за выживание продолжилась уже там. Голод, холод: «бывает,
спишь под тоненьким одеялом, в помещении без отопления, в одежде.
Просыпаешься голым: все сняли товарищи по несчастью».
«Когда я узнал про закон Димы Яковлева, мне захотелось лично встретиться
с этими депутатами, рассказать им, что такое детский дом, потому что
они, кажется, не в курсе», - рассуждает Борис Владимирович, сейчас -
работник Высшей школы Российской Федерации, член Нью-Йоркской академии
наук. Тогда - обычный беспризорник. Никакой компенсации и льгот дети из
минского гетто не получили - вплоть до перестройки явление Холокоста в
СССР не признавали. Да и сознаться, что жил в гетто, было страшно.
Узников концлагерей иногда репрессировали уже на Родине.
«В 1990м году я был инициатором создания „Ассоциации несовершеннолетних
узников гетто“, - рассказывает Борис Владимирович. - Чтобы хоть как-то
сберечь память обо всем, что было. Зачем? Ответ очень банальный. Если мы
забудем, все может повториться снова. Я по долгу службы работаю со
студентами, и они про войну 1812 года знают больше, чем про Великую
Отечественную. После ВОВ мы растеряли много важных воспоминаний: потому
что о них запрещалось говорить». Борис Владимирович рос в то поколение,
когда фраза "20 лет без войны" казалась мечтой - Русско-Японская, Первая
Мировая, Советско-Финская, Халкин-Голл. «Сейчас живут люди, которых ни
одна война не коснулась. И мне немного страшно, что они ценят мир
гораздо меньше, чем мы».
На столе - написанные им учебники по экономике,
и «История города Глупова» любимого писателя Салтыкова-Щедрина.
«Читаешь, и понимаешь, в стране столько всего происходит, победы,
поражения, но, по сути, в сознании ничего за 200 лет не поменялось. И
антисемитизм, кстати, до сих пор живет и здравствует - то, что
культивировалось тысячелетиями, не так-то просто изжить».
В огне войны под Польшей
Для профессора, кандидата технических наук, заведующего кафедрой
автоматики МГУДТ Анатолия Кочерова война началась в три года. Июнь 1941
года они с матерью Риммой Финкенфельд встретили в огне боевых действий в
Польше, под Белостоком. В течение трех лет, пройдя лагеря и тюрьму
гестапо, оказывая посильную помощь партизанским отрядам, мать и сын
пытались выжить.
В 1936 году
еврейка по национальности Римма Финкенфельд вышла замуж за русского
военного Василия Кочерова. Через два года родился сын Толя. В 1940 году
Василий получил назначение замкомполка по технике и отбыл в восточную
часть Польши - местечко Крынки, под Белостоком, занятое русскими
войсками. Спустя год его жена с ребенком из Москвы выехали вслед за ним.
«Чем-то встревожен. Не буду
спрашивать, - так хоть на время забыть плохое, быть вместе, как я могла
так долго быть в разлуке, - пишет в своих дневниках, которые позже будут
опубликованы в книге "Каждый день мог стать последним..." Римма
Финкенфельд. - Не вытерпела, спросила, что случилось. «На улице с утра
были вывешены фашистские флаги. Прости меня», - тихо промолвил он. За
что простить? Молчание. Только потом поняла.
Тревожно, кругом незнакомое, чужое. На базаре сегодня
крестьянка отказалась продавать масло старой женщине, «прочь, жиды»,
говорит. Обратилась ко мне: а вот пани продам. Я убежала. Если бы она
знала, что я за «пани». Страшно. «В 8 вечера пришел Вася. «Собирай,
Римок, вещи – война!» Я в тот момент почему-то ничего не почувствовала,
стала молча одеваться. Вася подошел, обнял: прости, я знал, что будет
война, но не думал, что так скоро. Пожить хотел с вами хоть лето, а
осенью отправил бы вас к отцу. Будут эвакуировать семьи всех офицеров».
Долгая дорога в Крынки
Но пожили Кочеровы совсем немного. «В середине июня уже все знали, что
начнется война. Семьям офицеров уезжать было неприлично. Это считалось
паникерством, - рассказывает Анатолий. - Мама была убежденной
коммунисткой, и попытки эвакуировать ее ни к чему не привели. Последний
раз они с отцом виделись в конце июня. А потом все». На газогенераторной
машине Финкенфельд с маленьким сыном и еще несколько человек двинулись
на восток, в Барановичи. Ехали ночью под непрерывной бомбежкой,
периодически оставляя машину и скрываясь в лесу. «Осколок бомбы
рикошетом отскочил от дерева и ранил меня в грудь. Мама меня
перевязывала. У меня шрам до сих пор остался, - говорит Кочеров.
Я помню, как мы вышли на Волковыскское шоссе - это было самое страшное. По обочине вдоль дороги тянулась вереница раскуроченных машин. Горючее кончилось, и водители просто бросили их здесь. Рядом вповалку лежали раненые с раздробленными конечностями, в грязи и крови, посиневшими губами просившие смерти: пожалей меня, добей, чтоб не мучился. А потом немцы высадили десант. Германские солдаты в нашей военной форме пристреливали русских раненых. Мы ушли с этого шоссе в лес».
Анатолий Кочеров бережно достает из
конверта свернутый лист пожелтевшей от времени бумаги. «На станции
Барановичи нас задержал немецкий патруль комендатуры. Это мамино
временное удостоверение. Датировано 24 июля 1941 года. Оргкомендатура
Барановичей.
Здесь написано, что мама должна содержаться в лагере и
выполнять все работы. В Барановичах ее гоняли на разбор разрушенных
домов. Так было где-то до сентября. А потом посадили в теплушку и под
конвоем целый эшелон отправили на Запад, в Польшу, в лагерь. На станции
Берестовица нам с мамой удалось уйти. Тогда у немцев еще не было такой
охраны. Они были уверены, что все закончится победой. Мама дошла до
ближайшей станции и пошла обратно в Крынки. Дорога туда – 26 км пешком».
«Я никогда не забуду этой картины: мы идем вдвоем по лесу – только я и мама. И вдруг прямо на нас - три танка. Мама замерла и прижала меня к себе. Встала перед надвигающимися боевыми машинами, лицо мне закрыла. Вдруг, не дойдя до нас каких-то 30 метров, танки разворачиваются и съезжают на шоссе. Спасло только то, что она не побежала. Иначе нас бы срезали пулеметами».
В пустые карманы кладу патроны
В октябре 1941 года Финкенфельд с сыном добирается до имения Рудава.
Хозяева дома – Анна и Ян Гутаковские – оставляют их у себя. Поселили
женщину с ребенком во флигельке, рядом с костелом. Через месяц приехали
немецкие солдаты - охранять оставленный русскими склад с оружием.
Финкенфельт, посоветовавшись с Гутаковскими, идет к ним работать
уборщицей и поварихой. Там она знакомится с немцев Матиасом Доренкампом.
«Думаю, как попасть на склад, - размышляет в дневнике Римма. - Мне
подсказывают: предложи немцам откармливать гусей к рождеству, это
делается вручную, две недели такой кормежки и гусь готов. Уговорила. Два
раза в день, надев пальтишко с карманами, полными гороха, кормлю гусей:
руками раскрываю клюв и вкладываю горох. В пустые карманы кладу
патроны». «Матиас ненавидел Гитлера. При первой встрече он сказал моей
матери: Москау гут, Гитлер капут! Это был 1941 год. Да, среди немцев
были люди, которые понимали, что Гитлер ведет Германию к гибели. С
помощью Матиаса мама смогла доехать до Крынок, чтобы взять там теплую
одежду». 
«Мороз за 30 градусов. Крынки. Перед нами два двухэтажных дома без окон, темно, но слышно какое-то пение, - пишет Финкенфельд в дневнике. - Страшное зрелище: сидят, лежат, стоят люди, но они в большинстве своем уже мертвые, обледенели - это гетто, еврейское гетто Крынок. Ледяной дом, в молитвах немногих живых только одна просьба - послать смерть». В январе 1942 сменился состав немецкой вахты. Римму с сыном на санях повезли сначала в Хомутовцы, а затем в Берестовицу - «на опознание». «Когда я родился, мамин отец сделал мне обрезание, как и положено еврейским детям. Таким образом, я стал для мамы опасным. Меня выследили и донесли, - вспоминает Анатолий. - В Берестовицах нас привели к врачу. Он посмотрел меня, дождался, пока немцы выйдут из кабинета, и сказал моей маме: откажитесь от сына! Он опасен для вас, он вас выдаст! Но мама взяла меня на руки, крепко прижала к себе и заявила, что никогда этого не сделает. Когда немец вернулся, врач сказал ему, что это родовая травма и никакого отношения к евреям мы не имеем. Позже я узнал, что Ян Гутаковски пошел к немцу и дал ему золотую пятерку и кольцо. Он выкупил нас. Маму выпустили. Но нужно было уходить, стало известно, что составлен список подозрительных лиц, и мы в него входим».
Толя капут!
У Гутаковских были родственники в Белоруссии. В марте 1942 Финкенфельт с
сыном садится в поезд на Белосток, оттуда пешком до Вильнюса и дальше -
до железнодорожной станции Бигосово. Здесь Римма Финкенфельд осталась
работать уборщицей.«Однажды я взобрался на крышу вагона и начальник
станции Хоппе толкнул его. Я упал, к счастью, не на рельсы, но все же
сильно разбил голову, глаза заплыли кровью. А маме Хоппе крикнул: Толя
капут»! 
«Привезли евреев в Дриссу, заставили вырыть ров, заживо сбросили всех – с детьми, стариков, женщин, - засыпали ров землей, земля двигалась, стонала, тогда пустили грузовики по этой стонущей земле. На эту казнь согнали местных жителей, - пишет в своем дневнике мать Анатолия.
Римма Финкенфельд получала за работу на станции два кг отрубей в неделю. Стирала дополнительно белье немцам - за сахарин, мыло, безделушки. В воскресенье вместе с другими женщинами отправлялась за Двину, в Латвию, и там меняла свои услуги уборщицы на хлеб, картошку, горох. Поскольку она блестяще знала немецкий, ее обязали переводить пленным приказы шефа депо и его охраны, а потом к ней стали обращаться и местные жители, которым нужно было о чем-то поговорить с военными. «Бигосово - это очень важная узловая станция: днем и ночью шли составы на фронт и обратно, - поясняет Анатолий. - Моя мама была большим патриотом. Через несколько недель она установила в Бигосово связь с партизанами. Поезда подрывали, составы шли под откос. Немцы заподозрили ее в связях с партизанским движением. В декабре 1943 года за мамой пришли гестаповцы. Подозревали, что она еврейка, и что помогает партизанам. Нас предал кто-то из своих. Местные, которые служили немцам. Хуже немцев они были. Посадили в грузовую машину и привезли в Дриссенскую тюрьму. Помню большую холодную комнату с решетчатыми окнами без стекол».
Все на мне было мокрым от крови
«Накануне второго вызова приснился сон: ко мне на свидание пришел отец,
- пишет Римма в своем дневнике. - В добрых глазах - жалость и грусть, в
украинской соломенной корзине - еда, сверху лежал большой пучок зеленого
лука. Рассказала женщинам, истолковали однозначно: будут слезы. В
полдень вызвали на допрос».
«Мама
подверглась страшным пыткам, - нехотя вспоминает Анатолий Кочеров. -
Меня подвесили в петле перед ней, чтобы она призналась. У меня после
этого было растяжение позвонка, даже след остался. Мне было всего пять
лет. Но мама - железный человек». «Увели меня в другую комнату,
заставили принять таблетку (я поняла, чтобы не слышать моего крика), -
описывает эту сцену в своем дневнике Финкенфельд. - Острая боль,
темнота, кровь потекла к ногам. Но самое страшное было впереди. Схватили
Толю, накинули петлю на тоненькую шейку… Увидела его глаза, услышала:
«Мамочка, не хочу!» Бросилась к нему, сильный удар, снова темнота.
Пришла в себя от ударов, - лежала на полу, рядом плакал сын, живой,
увидела тоненькую струйку крови, которая текла из носика сына. В камере
женщины помогли лечь. Все на мне было мокрое от крови, на шее вздулся
рубец, болела поясница и раненая грудь. У Толи была рассечена бровь,
разбит нос». Финкенфельд заверила немцев, что она не еврейка, и что у
нее есть друзья в Германии - женщина сослалась на адрес и контактные
данные Матиаса Доренкампа. Кроме того, директор депо, в котором она
работала, написал письмо с просьбой отпустить ее, потому что «без пани
Риммы плохо - работа останавливается». Ее отпустили утром 10 февраля
1943 года, выдав временное удостоверение личности. «Мама была невысокого
роста, худенькая блондинка с голубыми глазами. Носила такую белокурую
корону на голове. С рыжинкой, - улыбаясь, добавляет Кочеров. - И
блестяще знала немецкий язык. Никто не принимал ее за еврейку, это нас и
спасло».
В феврале 1943 в Бигосово пришел карательный отряд по борьбе с партизанами. Сжигали целые деревни: загоняли в сараи стариков, малышей, больных, женщин, запирали и жгли. Часть населения пригнали на станцию - за колючую проволоку. Близлежащие к Росице, Сарии деревни были полностью сожжены, погибли все. «После ухода карателей наша соседка Стефа Колосовская попросила мою маму проводить ее в Росицу - найти и похоронить останки ее родителей. Глазам предстало страшное зрелище: пепелище, трубы, обгоревшие развалины. Стефа нашла какой-то лоскуток, который приняла за платье матери, собрала горсть земли, вырыла небольшую ямку и закопала. Маме Стефы было всего 54 года. В апреле - мае мама вместе со мной ушла в лес. Несколько месяцев мы жили в шалаше под Бигосово. 18 июня 1944 года в эти места пришли наши войска. Мы вышли. После мамой сильно заинтересовалось КГБ. Единственная еврейка, которая осталась живой в этом районе. Кроме того, она работала у немцев. Маму вызывали на допросы. Но партизаны дали все документы, подтверждающие, что мама была своим разведчиком». Кочеровы-Финкенфельд вернулись в Москву в конце 1944 года. Уже здесь до них дошло письмо от некого Прокопа Войтовича, который утверждал, что в начале ноября 1941 года в его дом в деревне Кончицы, недалеко от Пинска, зашли под вечер трое русских военных, бежавшие из лагеря. «Один из этих военных был мой муж, он оставил в семье адрес своей мамы - в городе Егорьевске. Ушли они на юго-восток, вскоре после ухода в той стороне началась перестрелка. Это все, что я знаю о своем муже», - заканчивает историю своего дневника Финкенфельд.
Шесть лет назад, в
сентябре 2006 года Риммы Финкенфельд не стало. Небольшую книгу «Каждый
день мог с
тать последним» сын Анатолий подготовил и опубликовал по ее
дневнику. В тот же год он подал документы в иерусалимский мемориальный
комплекс катастрофы Холокоста - ЯдВа-Шем на признание Анны и Яна
Гутаковских «Праведниками мира». В 2007 году он получил письмо, в
котором сообщалось, что звание им присвоено «за спасение еврейки
Кочеровой Риммы с сыном». «Это история о том, как мы выиграли войну не
только силами наших солдат, но и силами женщин, которые боролись с
захватчиками и смогли вынести на своих плечах все это, - в заключении
говорит Кочеров. - Мы с мамой спаслись за счет того, что люди помогали
нам. Говорят, что русские такие, сякие - ничего подобного. В большинстве
своем - очень добрые люди.
Я
рассказывал о своей истории студентам. Они внимательно выслушали меня,
затем повисла тишина и .jpg)
раздался вопрос: Анатолий Васильевич, а вот
сейчас вы себя чувствуете евреем или русским? Я ответил, что если я
вижу, что несправедливо обижают еврея - я еврей. Если русского - я
русский. Араба - значит, я араб. Нормальный человек будет реагировать
только так».
Интервью было взято в 1996 году в Бруклине (США) Фондом исторических видеоматериалов о людях, переживших Холокост (Survivors of the Shoah Visual History Foundation)
— Я родился 28 сентября 1932 года в посёлке Каменка. Тогда это была Молдавская Автономная Республика в составе Украины. В мае 1941 года я закончил второй класс, а в июне началась война. Родители долго решали, уезжать или нет, пока не стало поздно, и нам пришлось остаться.
— Когда Вы узнали о начале войны?
— По выходным дням у нас в посёлке всегда были народные гуляния. Молдаване выходили в национальных одеждах. В одно из таких воскресений я катался на велосипеде. После этого я пришёл домой. Все сидели унылые, а я был весел. Тогда тётя сказала мне, что началась война. В моём возрасте я ещё не воспринимал войну всерьёз. Была финская война, воевали, но где-то далеко, и мы этого не ощущали. Так же было и в этот раз. Позже мы стали понимать, что на этот раз всё гораздо серьёзнее. А потом, когда фашисты пришли к нам, мы уже не только понимали, но и почувствовали.
— Как Вы узнали о том, что румыны и немцы продвигаются в вашу сторону?
— Я знал только про немцев. О румынах я узнал, когда они уже пришли. Но, видимо, взрослые знали о том, что румыны должны были командовать до Южного Буга, а дальше – немцы.
— Откуда вы узнали, что советские войска отступают?
— Мы видели, как они уходили, унылые, пешком. На подводах везли оружие. А мы стояли и махали им руками.
— Были и беженцы тоже?
— Беженцев мы не видели, они проходили мимо, т.к. у нас не было железнодорожной станции, только узкоколейка.
Когда советские войска ушли, в Каменке осталось только несколько солдат. На моих глазах они взорвали здание церкви, в которой находился военный склад боеприпасов. Ими также были подорваны казармы воинской части, здание Райисполкома и ещё ряд объектов. Каменка находится в лощине Днестра, и эти солдаты забрались на холм. И когда из-за Днестра пришли румыны, они стали стрелять по ним сверху из пулемётов. Румыны в панике пустились в бегство. Они кричали:»Unde drum la Nistru?» (Где дорога на Днестр?). Таким образом эти несколько советских солдат такой ужас на румын навели! Да и сами румыны были вояки не очень… Ну а потом румыны прислали подкрепление, и, видимо, ночью те советские солдаты ушли. Румыны вошли в посёлок и начали наводить свои порядки…
— Был ли такой период, когда в посёлке не было власти?
— Дня два-три.
— И как вели себя в эти дни неевреи?
— Все сидели тихо. А евреи собирались в тех еврейских домах, у кого был второй, задний выход, чтобы можно было убежать…
В один летний день в посёлок вошла немецкая разведка, человек 15 на лошадях, молодые парни. И они стали говорить евреям: «Не убегайте! Мы никого не трогаем, мы – разведка, нас никто не интересует, но сзади идут румыны- вот они наведут порядок!»
Следующей ночью в посёлок заскочили румыны и почему-то стали стрелять в памятник Ленина. Начались грабежи, стали собирать всех евреев…
— Был какой-то специальный приказ преследовать евреев?
— Это была их политика…
В ту ночь, когда ворвались румыны, мы были в доме у соседей, у которых был задний выход. Мы выскочили и спрятались в каком-то саду. Стало светать. Мы лежали под каким-то кустом. Видимо в этом саду пряталось много евреев. Потому что мы слышали, как кого-то выводили, их крики. Мама говорила:»Это семья таких-то.» Потом была слышна автоматная очередь, т.е. их расстреляли… И так мы прятались где-то пол дня. Потом вывели и нас. И привели на Рынок. Туда согнали всех евреев, кого не расстреляли. Там на стойках стояли пулемёты. И мы там сидели три дня. Без еды, без ничего. Даже дождик немного накрапывал. По ночам вызывали людей на допросы. Спрашивали, кто где работал, кого знал. Через три дня приехал какой-то высокопоставленный армейский чин и забрал всех молодых мужчин. А остальных отпустили по домам. У нас дома всё было разграблено, разбито, невозможно было войти в комнату. Через пару дней опять всех собрали возле базара, и опять несколько дней все сидели на улице. Видимо румыны ещё не всё успели разграбить. Постепенно пожилых людей и детей опять отпустили. Через дней 10 вернулись назад молодые мужчины, которых раньше забрали. Они были худые, избитые. После этого стали привозить евреев из близлежащих деревень и местечек. Их всех расселили по еврейским домам. У нас тоже жили две или три семьи из местечка Рашково. Женщина с двумя девочками, пожилой мужчина с женой и ещё какая-то семья. В Каменке сделали что-то типа гетто, но оно ещё не было огорожено. И так мы жили до осени. Чем мы жили? Мама немного шила. А у отца было много знакомых молдaван, которые помогали нам чем могли. Кроме того, мы же были дома и у нас ещё были какие-то запасы. Приезжим было тяжелее, но мы как-то делились.
— Были ли погромы в этот период?
Именно в этот период не было…
Почти всё еврейское имущество уже было разграблено до этого местным населением. Но надо же было надевать эту одежду! А людям всё-таки было неудобно. Видимо поэтому и ставили вопрос о депортации.
А румыны продолжали грабить по ночам. Они заранее выбирали себе какой-то дом и грабили уже остатки, по мелочам. У кого-то остались серьги, у кого-то кольцо, часы… Солдаты заходили в дом и всех обыскивали. Могли и избить, если им что-то не нравилось.
Потом стали поговаривать, что нас будут выселять.
Ближе к зиме прибежал один парень из Песчанки (Винницкая область) и рассказал, что ночью к ним пришли жандармы, собрали всех евреев и увели. А его родители жили в Каменке и он убежал к ним. Недели через две в Каменку пришли те же самые жандармы (парень из Песчанки узнал их), собрали всех евреев на площади и погнали этапом. Говорили, что ведут к Южному Бугу, где были большие лагеря смерти. Было холодно, уже выпал первый снег. Дням нас гнали, а ночью расселяли на скотных дворах. Ничем не кормили, мы перебивались как могли сами. Были хорошие люди из местных, которые давали кусочек хлеба. И вот там мы двигались. Ходили слухи о том, что румыны получили телеграмму, будто на Южном Буге бушует какая-то эпидемия, и нас поворачивают в другую сторону. Нас привели в посёлок Кривое Озеро (на тот момент Одесская, а сейчас Николаевская область) и передали местным полицаям. Говорили, что мы будем работать там на каких-то заводах. На какое-то время нас оставили без надзора, и люди решили уйти обратно в Каменку. Почему, чем мы руководствовались, я не понимаю…
Мы пошли обратно точно так же, пешком, но уже, конечно, без надзора. Мы вернулись в Каменку. Было уже холодно. Дома были пустые стены…
Через три дня нас опять среди ночи подняли румыны и повели к Днестру. Нас согнали в парк. Люди стали поговаривать о том, что нас хотят топить в Днестре. Но через несколько часов ожидания нас опять погнали по этапу к Южному Бугу. На этот раз нас гнали совсем другие жандармы. Они расстреливали отстающих. А ведь среди нас были и старики, и маленькие дети, и больные. Я помню одного человека из Бессарабии. У него был парализованный отец, которого он таскал на плечах. Он бежал с ним в начало колонны и садился. А когда колонна проходила, он опять бежал в её начало. В конце концов он выбился из сил и не мог двигаться дальше. Жандарм сказал ему: «Или ты оставляешь старика, или мы убьём тебя!» Он не согласился бросить отца, и их убили обоих… И вот так каждый день, когда мы уходили, оставались трупы расстрелянных… Так мы и двигались…
В каком-то селе колхоз выделил нам три подводы. Туда посадили стариков, больных и маленьких детей. Меня тоже посадили на одну из этих подвод. И возчики решили повезти нас в лагерь смерти, находившийся в районе Бирзулы (Котовск, Одесская область). Но вы знаете как это бывает, что иногда из-за какой-то мелкой детали человек остаётся жить или погибает. Когда привезли бессарабцев, у них были кружки цвета румынского флага (Tricolor). У нас таких не было, и мне они всегда очень нравились. И когда мы заезжали на территорию лагеря, я увидел, что там лежит такая кружка. Нас выгрузили у одного из бараков, и эти подводы уехали обратно. Мы зашли в барак. Какой-то старик лежал на соломе. Наши старики тоже легли. Но меня всё мучала эта кружка. И я решил вернуться за нею. На территории лагеря я увидел ямы с незарытыми трупами. И вдруг я заметил вдали нашу колонну, где были мои родители. Я побежал за ними и догнал их. А те, кто остались в лагере, все погибли. Я один из этой группы, которую везли на трёх подводах, выжил, благодаря этой кружке…
Наступили морозы. Нас продолжали гнать дальше. С нашей семьёй произошла такая вещь. Когда нас гнали в первый раз, мы оставили старшую сестру у одной украинской женщины. Это считалось за счастье, если кто-то соглашался взять еврейского ребёнка. Люди понимали, что идут на погибель, и хотели спасти хотя бы детей. И действительно, многие спаслись именно таким образом. Так что когда нас гнали второй раз, мы уже были втроём, без сестры…
И вот так мы шли от села к селу. В одном из сёл была остановка, и нам сказали, что в этот день мы никуда не будем двигаться. И мы пошли с мамой в село на поиски еды. А когда мы вернулись, то увидели, что сарай пустой и никого нет. Видимо всех срочно подняли и погнали дальше. Мы пошли догонять нашу колонну. Нас догнал румынский солдат, который тоже, видимо, куда-то отлучался, и отстал. Он приказал нам идти за ним.
К вечеру мы добрались до какого-то села. Нам сказали, что евреев поместили в конюшне. Когда мы подошли к ней, то оттуда вышел отец и стал ругать нас за то, что мы догнали колонну. Он сказал, что пойдёт забрать сестру, а нам сказал возвращаться в Каменку, где мы и встретимся после. Сейчас я, конечно, не понимаю, как мы могли тогда согласиться на это… Но тогда нам казалось, что это имеет какой-то смысл… Больше мы не видели ни отца, ни сестру…
Мы с мамой убежали и стали скитаться от села к селу.
— А чем же вы питались всё это время, когда вас гнали по этапу, и когда вы скитались с мамой вдвоём?
— Были сердечные люди, которые выносили еду к колонне, помогали нам чем могли. Причём это были люди из беднейших. Я вам расскажу, как мы ориентировались. Если мы видели дом под жестяной крышей, мы никогда туда не заходили. Богатые нам, как правило, никогда ничего не давали. А в таком домике под соломенной крышей, который еле стоял, бедные люди всегда делились с нами чем имели…
В одном селе нас застала пурга, засыпало все дороги. Мы застряли там на пару недель. Потом была ещё одна пурга, и мы застряли в другом месте. Фактически, эти задержки нас и спасли…
Наконец, когда уже пробили дорогу, мы пришли к Днестру, недалеко от Каменки. Нам стали попадаться знакомые молдаване. И они говорили, что нам в Каменку идти нельзя, потому что там евреев убивают. Оказывается, пока мы с мамой двигались, евреи вернулись. И вернулась моя сестра тоже. Сын той женщины, которая её приютила, вернулся с плена, и ей пришлось уйти. В Каменке собралось приличное количество евреев. Нам также рассказывали, что до этого приходил мой отец. Он даже не зашёл в дом, просто сидел на ступеньках. Интересовался у местных, не приходили ли мы. Больше его никто не видел. Как мы узнали потом, его расстреляли…
Где-то в феврале 42-го всех евреев собрали ночью, вырубили прорубь в Днестре и всех утопили. Нескольким семьям всё же удалось вырваться. Одна женщина рассказывала, что она искала мою сестру, чтобы забрать её с ними. Но как раз в этот вечер сестры не было. Как говорится, ей не было суждено, и её утопили вместе со всеми…
Известен случай, когда одна женщина перед тем, как её толкали в прорубь, ухватила румына за шею у утащила с собой под воду…
А когда подошли мы, то местные молдаване уже об этом знали. Они сказали, что нам нельзя возвращаться. И мы повернули назад, в сторону Украины…
Была очень суровая зима. Мы опять шли от села к селу, и таким образом хотели добраться до Крыжополя (Винницкая область). Там было очень большое гетто. И когда до Крыжополя оставалось километров 15, мы зашли в какой-то домик погреться. Там жил один старик. Он нас покормил. И сказал: «Зачем вам идти в такой далёкий путь с ребёнком? Лучше пойдите в соседнее село, Ольшанку, до него всего 7 километров.» Мы послушались его совета, и когда пришли в Ольшанку, то оказалось, что там тоже есть евреи. Там испокон веков жили три брата с семьями. И беженцы. Там даже были наши земляки, три каменские семьи. Мы спросили у них, что нам делать, и нам посоветовали пойти к старосте. Когда мы пошли к нему, то он спросил, ничего ли у нас нет из ценностей, и сказал, что ничем не может нам помочь и сказал нам идти в Крыжополь. Но мама сказала, что она уже больше не может идти и решила на свой страх и риск остаться. И мы стали скитаться в этом селе. Оно оказалось очень большим. Там жили в большинстве своём довольно порядочные люди. Мы ночевали по разным домам. Мама помoгала хозяевам копаться в огороде. Становилось всё теплее. Одежда на нас уже поизносилась…
Один раз мы заблудились и случайно попали в центр села. Нас догнал сын старосты и сказал, что Шеф де пост (командир румынского жандармского поста) уже знает о нас, и либо мы сегодня уберёмся из села, либо нас арестуют. Мама сказала, что она больше не может никуда идти, и решила пойти сдаться в Примэрию (сельсовет). Когда мы пришли туда, мама была белая от страха. Мы сказали, что мы – евреи, и спросили, что нам делать. Нас послали к камому-то служащему, который заполнил анкеты и ознакомил нас с правилами. Мы обязаны были отмечаться у старосты каждый день утром и вечером. Нас должны были посылать каждый день по графику на работу.
И мы поселились в Ольшанке уже официально. Там было несколько домов в центре, где жили все евреи, человек 100 – 150. Дома были огорожены проволокой. Сапожники, портные и другие квалифицированные рабочие занимались своей работой. А тех, кто как и моя мама не имели рабочей профессии, посылали на сельхозработы. Я ходил вместе с мамой. По четвергам мама работала на румынском жандармском посту, находящемся в 5 километрах от Ольшанки в селе Вербка. Там постоянно что-то строили. То конюшню, то гараж, то столовую. Мама покрывала стены глиной…
— Что вы остальное время делали, как вы питались?
— Моя мама когда-то умела вязать чулки. В тот период людям не было что надеть. А у крестьян были овцы, шерсть. И мы стали вязать им чулки. А за это крестьяне давали нам муку и продукты. Я тоже научился вязать. И предложил маме делать также и кофточки. Мама не умела, но другие женщины показали мне как, и мы стали вязать кофточки. Вот этим и зарабатывали себе на жизнь.
— В каких домах вы там жили?
— В селе было много пустых домов, некоторые же эвакуировались. Нам нельзя было выходить за огороженный проволокой участок. Когда приезжал офицер из Вербки, начинались проверки. А когда он уезжал, было поспокойнее.
— Не было ли случаев погромов со стороны местного населения?
— Нет, не было. В основной своей массе люди были очень порядочные и относились к нам с пониманием.
— Вы носили определённые знаки?
— Да, носили на левой стороне груди жёлтые шестиконечные звёзды, пришитые на чёрный кружочек. Мы их делали сами. Нам мама их сшила из кусочков кожи. А один человек сделал из двух-копеечной монеты такую красивую звезду, что она была похожа на Звезду Героя… У нас могли быть серьёзные неприятности, если мы не надевали эти звёзды.
В этом селе стояли восемь немецких связистов, которые ни во что не вмешивались. Всем командовали румыны. Но немцы требовали, чтобы к ним посылали на работу. Даже и меня один раз послали перебирать картошку. Однажды приехал румынский офицер и его задело, почему немцы забирают к себе людей на работу. Он собрал евреев, пиливших в этот день немцам дрова, и приказал их избить. На крики сбежались немцы и страшно поругались с румынами. Румынский офицер кричал, что он здесь хозяин, а немцы говорили ему, что какой он, мол, хозяин, когда немцы главнее… Вот такой инцидент был тоже…
Так мы и жили там до марта 1944 года, вплоть до нашего освобождения… Как-то утром к нам прибежали люди и сказали, что видели танки со звёздами. А к одной женщине ночью приходил сын – это была разведка Красной Армии. Но люди ещё как-то сомневались. Больше всего мы боялись того, что румыны уничтожат нас, когда будут убегать. Но в ту ночь, когда Красная армия стала наступать, румыны убежали настолько быстро, что никого не успели тронуть. Через пару дней пошли штрафные батальоны – оборванные, без формы. Мы никак не могли поверить, что это Красная Армия. А через несколько дней пошла регулярная армия. Они были в погонах, и мы их испугались, т.к. до войны военные ходили в петлицах, а о смене формы мы ничего не знали. Мы вышли за пределы гетто, свободно ходили по селу, общались с солдатами и радовались русской речи. Стали появляться солдаты-евреи. Они очень удивлялись тому, что мы спаслись, т.к. до сих пор не встречали выживших евреев на освобождённых территориях…
Мы подождали, пока потеплеет, и где-то под Пасху пошли домой. Мы находились всего в 25 километрах от Каменки. Но это был уже другой жандармский округ. И тем, кто остались там, пришлось значительно хуже, чем нам.
Мы вернулись домой. Наш дом был разрушен. Мы пошли в райисполком. Люди нас знали. Председатель помог нам с жильём…
— У вас была большая семья. Вы что-нибудь знали о ваших родственниках в период войны?
— Нет, в период войны мы ничего о них не знали. Когда мы уже вернулись, то узнали о гибели отца и сестры. Через некоторое время мы получили письмо на адрес сельсовета. Мой дядя, мамин младший брат, воевавший в Красной Армии, разыскивал нас. Вот так мы и связались с ним. Первое, что он мне прислал – это пара солдатских ботинок. Они, правда, были великоваты, но зато я уже мог выйти на улицу в грязь. До этого мне вообще нечего было надеть. Если на еду мы хоть как-то ещё могли себе заработать, то с одеждой была полная беда…
— А что стало с теми родственниками, которые остались в Каменке?
— Они все погибли… Моя бабушка, другие мамины родственники. Многих гнали по этапу. Люди умирали, замерзали, их расстреливали…
— В период когда вас освободила советская армия, как к вам относились офицеры-неевреи? Не было ли проявления антисемитизма?
— Нет, не было. К нам относились очень хорошо и даже с сочувствием. Мы не чувствовали неприязни. Был какой-то единый порыв. Мы были очень довольны свободой. А потом, когда уже стали мобилизовывать местное население, и они стали проходить через село, вот там уже были разные отщепенцы, которые ещё застали оккупацию. Они, до того, как приняли присягу, вели себя по разному. Некоторые были озлоблены, что их призывают в армию, ведь многие бежали из армии во время отступления.
— А не чувствовали ли вы проявления антисемитизма со стороны местных жителей, когда вы вернулись в Каменку?
— Нет, все притихли, многие боялись, ведь были суды. В Сороках, временной столице Молдавии (до освобождения Кишинёва), работал СМЕРШ. Судили старост, пособников румын, мародёров – их всех попересажали. И я помню, мама тоже выступала в суде как свидетель.
— Что было после того, как вы вернулись в Каменку?
— Мы начали потихоньку обустраиваться. Я пошёл в школу. Потом закончилась война. С каждым днём становилось легче, было снижение цен, потом отменили карточки. Я закончил семь классов, и поступил в техникум в Одессе.
— Много евреев вернулось в Каменку?
— Нет, очень мало, по сравнению с тем, что было до войны. Но потом начали возвращаться люди из эвакуации. И опять собралось много евреев. А потом люди потихонечку начали переезжать в города. Но наша семья осталась.
Это очень … невыносимо страшная подборка личных воспоминаний людей, переживших Освенцим и Треблинку, спасшихся из Варшавского и Каунасского гетто, сумевших побороть в себе ненависть и страх и сохранить способность радоваться жизни. Это тяжело, но необходимо читать всем, чтобы знать и помнить, до какого ужаса могут дойти люди в страсти к уничтожению друг друга.
ФОТО: HOLOCAUST-EDUCATION.NET
Сэм Ицкович, 1925, Макув, Польша
Описывает газовые камеры в Освенциме.
Сначала они запускали туда всех женщин, а потом уже мужчин. Иногда оставалось 20 или 30 человек лишних, которые туда не помещались, так что детей они всегда оставляли на потом. И когда бункер уже заполнялся настолько, что больше людей уже не помешалось, не помещалось… они пускали детей ползти прямо по головам, просто заталкивали их внутрь, чтобы уместить всех. И тогда за ними захлопывалась дверь, толстая дверь, толщиной около шести дюймов… И потом изнутри слышался только громкий стон: “Шма…” (начало иудейского символа веры) и больше ничего. И это занимало от пяти до десяти минут.
Абрахам Бомба, 1913, Германия
Рассказывает, как стриг волосы женщинам, которых затем отправляли в газовые камеры Треблинки.
«У нас были ножницы. Мы срезали у них пряди волос. Стригли их. их на пол, в сторону, и все это должно было занимать не больше двух минут. Даже меньше двух минут, по… потому что сзади была толпа женщин, ожидавших своей очереди. Вот как мы работали. Это было очень тяжело. Тяжело особенно потому, что кое-кто из парикмахеров, они узнавали в этой очереди своих близких, своих жен, матерей, даже бабушек. Только представьте себе: нам приходилось стричь им волосы, но нельзя было даже словом перемолвиться с ними, потому что разговаривать было запрещено. Стоило нам сказать им, что их ждет… ох… что через пять или семь минут их загонят в газовые камеры, как тут же началась бы паника, и всех их все равно убили бы».
ФОТО: holocaust-education.net
Абрахам Левент, 1924, Варшава, Польша
Рассказывает об условиях жизни в Варшавском гетто.
Голод в гетто был такой, что люди просто падали на улицах и умирали, маленькие дети попрошайничали и каждое утро, выходя из дома, ты видел покойников, накрытых газетами или какими-нибудь тряпками, которые прохожим удавалось найти, или тебе удавалось найти… люди увозили трупы на тележках, относили их на кладбище и хоронили в общих могилах. Каждый день тысячи и тысячи людей погибали от недоедания, потому что немцы просто не снабжали обитателей гетто продовольствием. Продуктов не было. Ты не мог пойти и купить что-нибудь поесть или получить паек. Ты был обречен. Если у тебя не было еды, тебя ждала голодная смерть, вот и все.
Шарлин Шифф, 1929, Горохов Польша
Рассказывает, как добывала пищу, чтобы выжить в лесах после своего побега из Гороховского гетто.
Я не знаю, но это поразительно, каким изобретательным ты становишься, когда ты голоден и окончательно доведен до отчаяния. Я никогда бы… даже когда я сама произношу это, я не могу поверить. Я ела червяков. Я ела жуков. Ела все, что только можно было положить в рот. И я не знаю, иногда я чувствовала себя ужасно. Там росли какие-то лесные грибы. Я уверена, что среди них были несъедобные, не знаю, ядовитые. Меня тошнило. С желудком творилось что-то кошмарное, но я все равно их ела, потому что мне необходимо было хоть что-нибудь жевать. Я пила воду из луж. Ела снег. Все, до чего только могла дотянуться. … И… ох… мне случалось есть дохлых крыс, да, я их ела.
ФОТО: holocaust-education.net
Доротка (Дора) Гольдштейн Рот, 1932, Варшава, Польша
Рассказывает, как женщин наказывали за побег заключенных из Штуттхофа.
И нас наказали, заставили простоять двенадцать часов голыми на холоде, а кроме того, они выбрали четверых или пятерых, я точно не помню, скольких женщин, и на глазах у остальных - нас всех выстроили в ряд, понимаете - они изнасиловали их, да так, что я никогда не читала о таком и не видела, ни в кино, ни по телевизору, хотя, казалось бы, у нас каких только ужасов не показывают по телевизору, все, что только угодно. И вот, смотреть, как немцы насилуют этих молодых женщин, и резиновыми дубинками, и… и моя мама, которая стояла рядом со мной, она взяла и закрыла мне глаза своей ладонью, чтобы я не видела, не увидела там половой акт в первый раз. Раньше я никогда в жизни не видела, как это происходит.
Фрици Вайс Фрицхаль, 1929, Ключарки, Чехословакия
Рассказывает о том, как проходила процедура “селекции” в Освенцим.
Мы должны были показать, что у нас еще остались силы - чтобы работать или чтобы прожить еще один день. Я помню, как некоторые женщины, когда у них начинали снова отрастать волосы и в этих волосах была видна седина, и вот они шли и брали маленький кусочек угля из тех пузатых печей, которые были в бараках. И вот они брали этот уголь и подкрашивали им волосы, чтобы… чтобы выглядеть чуть-чуть помоложе. Я хочу сказать, что там, в тех условиях, седина у человека появлялась уже в восемнадцать или, может быть, девятнадцать лет. И вот мы бегали, бегали перед тем, кто должен был проводить эту “селекцию”, чтобы показать ему, что мы в состоянии прожить еще один день. Если у тебя была ссадина или прыщ, если ты бежал недостаточно быстро, если тому конкретному немцу, который проводил “селекцию”, почему-то не нравилось, как ты выглядишь, - они стояли там и показывали направо или налево, когда мы пробегали перед ними. И ты никогда не знал, в какой шеренге оказался - хорошей или плохой. Одна из них отправлялась в газовые камеры, а другая возвращалась в лагерь, в бараки, чтобы прожить еще один день.
ФОТО: holocaust-education.net
Лили Аппельбаум Малник, 1928, Антверпен, Бельгия
Рассказывает о приеме новоприбывших в Освенцим.
И они сказали: “С этой минуты вы не должны отзываться на свое имя. Отныне вашим именем будет ваш номер”. И я была совершенно сбита этим с толку, подавлена, упала духом; я почувствовала себя так, словно я больше не человек. Потом они обрили нам головы, и это было так стыдно. И еще когда они приказали нам раздеться и помыться, это было… они обращались с нами так, будто мы были животными. Эти мужчины ходили вокруг, смеялись и глазели на нас… только представьте себе молодую девушку в таком возрасте, которая еще никогда не раздевалась на глазах у кого-то, на глазах у мужчины, и которая должна была стоять там совсем голой… мне хотелось провалиться сквозь землю.
Мартин Шпетт, 1928, Тарнов, Польша.
Описывает расправу над евреями в Тарнове.
Я… весь день я подглядывал через щели между досками дранки. Отец говорил мне, чтобы я не смотрел, но как бы там ни было, я был ребенком, и любопытство было сильнее. И… ох, с крыши открывался вид на кладбище, и фургоны с телами… с мертвыми телами приезжали туда. И группы… они приводили туда группы евреев, которые должны были рыть котлованы, и тела сваливали туда, а потом тех, кто рыл котлован, их тоже расстреливали, и следующие, кого приводили на их место, сталкивали их трупы в этот котлован и сверху… сверху их заливали известкой, а следующая группа засыпала этот котлован и копала новый. Они приводили туда… они приводили туда беременных женщин и даже не тратили на них пули. Их закалывали штыками. Крики матерей, у которых они… у которых они вырывали из рук детей. И крики этих детей я слышу до сих пор.
ФОТО: holocaust-education.net
Мисо (Михаэль) Вогель, 1923, Яцовце, Чехословакия.
Рассказывает о крематориях в Биркенау.
Но сам лагерь - это действительно была настоящая фабрика смерти. В Биркенау было четыре крематория, две газовые камеры, два… два крематория по одну сторону железной дороги, две газовые камеры и два крематория по другую сторону. И рельсы подходили прямо туда, к крематориям. И весь лагерь видел. Вы видели пламя - не только дым - вы видели языки пламени, которые вырывались из труб. Ну конечно, когда они сжигали “мусульман” - так называли тех, от кого остались одни скелеты, - тогда шел только дым. Но когда горели люди, в которых еще оставалось немного жира, то из труб вырывалось пламя.
Пэт Линч, США. Медсестра.
Рассказывает о том, в каком состоянии были оставшиеся в живых заключенные во время освобождения лагеря.
Они были крайне истощены. Я не могла поднять ни одного из них. Я пыталась, но если бы мне удалось приподнять их, у них могла порваться кожа. Так что передвигать их нужно было очень, очень осторожно. Их кожа была ужасно тонкой. И вот я звала… ох, нужно было как минимум три человека, чтобы один… один держал голову, другой ноги, и мы очень осторожно поднимали их и выносили за ворота и дальше, подальше от этого места. … И мы не могли делать им уколы [подкожные инъекции] потому что не было места, куда ввести иглу. У них совсем не было кожи… не было мышц, только кожа и кости. Им просто некуда было сделать укол.
ФОТО: holocaust-education.net
Ирена Хизме, 1937, Теплице-Шанов, Чехословакия.
Описание медицинских экспериментов в Освенциме.
Еще я вспоминаю, как однажды в кабинете врача у меня брали кровь, и это было очень больно, так как они брали кровь с левой стороны моей шеи. Это так странно вспоминать сейчас. Они также брали у меня кровь из пальца, но это было не так больно. Еще я вспоминаю, что мне приходилось долго сидеть в ожидании измерения, взвешивания или рентгеноскопии. Еще я вспоминаю рентгеноскопию. И уколы. Я помню уколы. После этого я заболела. Поэтому меня отправили в эту больницу Я помню, что меня лихорадило, потому что я знаю, что у меня часто измеряли температуру, кто-то делал это. Я действительно возненавидела врачей Мне было страшно. Я очень боялась врачей – и до сих пор боюсь. Они были кошмарны. Я не могу идти в больницу и просто не могу позволить себе заболеть.
Рут Мейеровиц, 1929, Франкфурт, Германия.
Описывает свои воспоминания о крематориях Освенцима.
Крематорий был всего в нескольких минутах ходьбы. Трубы было видно от… ох, их было видно отовсюду, где бы мы ни были, и, конечно, мы слышали запах… сперва запах газа, когда он выходил… когда его выпускали из газовых камер, а потом, потом мы слышали запах горящих тел, горящей человеческой плоти. А потом они чистили решетки печей, и мы слышали этот скрип… это тот самый звук, который раздается, когда вы достаете противень из своей духовки, только гораздо… это было гораздо громче, так что мы все время слышали его, даже из бараков. И… ох, и когда я чищу духовку у себя дома, я и по сей день всегда вспоминаю тот звук – скрип решеток крематория.
ФОТО: holocaust-education.net
Бригитте Фридманн Альтман, 1924, Мемель, Литва.
Рассказывает об облаве на детей в Каунасском гетто в марте 1944 года.
Эти грузовики не предвещали ничего хорошего, особенно для маленькой девочки. Потому что к тому времени в гетто уже почти не осталось детей. Бабушка в панике засунула малышку в кровать, которая была одна на троих, а сверху накидала все одеяла и покрывала. Ну, то есть на самом деле она пыталась сделать так, чтобы все это выглядело просто как застеленная кровать. … Немцы все втроем принялись обыскивать комнату, и почти сразу же сдернули белье с кровати и обнаружили малышку. И вытащили ее оттуда. Когда они убедились, что в комнате больше никто не прячется и искать больше нечего, они потащили ее на улицу, к своему грузовику. А бабушка… бабушка выскочила, выскочила за ними… упала, упала на… бросилась на колени, просила, умоляла, кричала и плакала, побежала за ними на мостовую, к грузовику, а там какой-то солдат ударил ее своим ружьем или дубинкой, и она упала на землю, упала посреди улицы. Грузовик дал газ, а она осталась лежать. Они забрали нашу девочку, а в грузовике были другие дети. Я видела это из окна. И после того, как я увидела это, мне хотелось закрыть глаза и больше уже не видеть ничего».
Барт Стерн, 1926, Венгрия
Рассказывает, как ему удалось уцелеть и дождаться освобождения Освенцима.
А выжить мне удалось просто чудом. Там была… в передней части каждого барака была такая небольшая будка, отдельное помещение для “блокальтесте”, а “блокальтесте” - это значит начальник, старший по бараку, и вот в этих кабинах лежали хлебные ящики. Хлеб доставляли… его приносили в таком ящике, закрытом на замок, чтобы никто не мог до него добраться. У одного ящика дверца, петля была сорвана, и я спрятался в этом ящике, перевернутом вверх дном. И тут идут обыскивать, и он даже пнул мой ящик ногой, но, к счастью, тот сдвинулся. Я был таким тощим, что он сдвинулся. Я видел его… и я был уверен, что мне конец. Вот так я остался в живых. Но когда они уже ушли, когда немцы ушли, примерно через час, их след простыл, и я хотел вернуться обратно в бараки, но поляки и украинцы, которых не увели на марш смерти, они не впустили меня. И тогда я стал прятаться в груде мертвых тел, потому что в последнюю неделю крематорий уже не работал и трупы просто громоздились один на другом, все выше и выше…Так мне посчастливилось уцелеть.
ФОТО: holocaust-education.net
Томаш (Тойви) Блатт, 1927, Избица, Польша
Рассказывает про газовые камеры.
Я уверен, что, когда они попадали в газовые камеры, они не понимали этого. И когда газ только начинал идти, вероятно, они не… не сознавали, что с ними происходит. После того, как я заканчивал стричь им волосы, нам приказывали выйти, и… ох, еще по дороге обратно в мой… в лагерь, где были наши бараки, я уже слышал шум мотора, газового мотора, который работал с таким высоким… Вы понимаете, звук газового мотора, и потом крик. Они начинали… Они начинали кричать, очень громко, вот так: “Аааах…” - очень громко, даже громче, чем шумел мотор. У них там был мощный мотор. Потом, минут через 15, крик становился тише… тише и наконец умолкал.
Йозеф Майер, Лейпциг, Германия.
Рассказывает о том, как вел себя во время Нюрнбергского процесса бывший комендант Освенцима Рудольф Гёсс.
Он ничего не чувствовал. Он называл это трудной обязанностью. Никакого удовольствия от этого он не получал. Удовольствия он не испытывал. Я спросил: “Разве вы не забавлялись, делая это?” Я хотел испытать его, проверить, не садист ли он. Но он не был садистом. Он был абсолютно нормален. Он выполнял свой долг. Я действительно верю, что он выполнял свой долг. Он делал это… полагая, что он выполняет свой долг. Он считал это своим долгом, и он закрывал глаза на ненормальность тех поступков, которые совершал; на ту пропасть, немыслимую пропасть, в которую должно опуститься человеческое , чтобы выполнять такого рода обязанности. Против которых нормальный человек, по-моему, взбунтовался бы. Скорее сам умер бы, чем совершил такое.
В понедельник, 24 апреля, Израиль отмечает День памяти катастрофы и героизма, приуроченный к восстанию в Варшавском гетто в 1943 году.
В Израиле проходят памятные церемонии и прозвучала 2-минутная сирена в память о 6 миллионах евреев, истребленных нацистами в годы Второй мировой войны.
Те, кто пережил ад в концентрационных лагерях, смогли не только достойно встать на ноги, но и стать знаменитым. Их истории заставляют задуматься о времени, ценностях и вере.
Роман Полански, кинорежиссер
Пожалуй, наиболее известный из ныне живущих евреев, прошедших ужасы Холокоста. В 1941 году 8-летний Раймон Роман Тьерри Либлинг (такое имя он получил при рождении) оказался в краковском гетто вместе с родителями, которые 4 годами ранее, спасаясь от нарастающей волны антисемитизма во Франции, вернулись в родную Польшу. Его беременную мать Беллу вскоре вывезли в Освенцим, где она погибла в газовой камере. Отцу удалось спасти сына и спастись самому. До конца войны маленького еврейского мальчика укрывали польские семьи.
В 2002 году Полански экранизировал автобиографическую повесть другого выжившего в Катастрофе еврея - Владислава Шпильмана. «Пианист» получил «Золотую пальмовую ветвь» Каннского кинофестиваля и «Оскар» за лучшую режиссуру. Получить статуэтку «Оскара» Поланский не смог из-за продолжающегося уголовного преследования в США по обвинению в изнасиловании малолетней.
Владислав Шпильман, пианист, композитор
Довоенная и военная жизнь Шпильмана и история его спасения хорошо известны по фильму Поланского. Он провел все войну в Варшаве - сначала в гетто, откуда после начала восстания ему удалось сбежать, затем в «арийской части» города, где он пережил и Варшавское восстание, и полное уничтожение города.
Между тем, судьба автобиографической повести Шпильмана, по которой Полански снял фильм, была непростой. Написанная в 1946 году «Гибель города» подверглась цензуре и была издана в Польше минимальным тиражом. Слишком уж она не соответствовала господствовавшей к тому моменту идеологии - там были и польские спекулянты, и украинские надзиратели, зверствовавшие в варшавском гетто, и спасший еврейского музыканта «хороший враг» - австрийский капитан Вермахта Вильм Хозенфельд. Полная версия книги была издана в Германии 55 лет спустя — как «Пианист». В ней Хозенфельд превратился в немца.
После войны Шпильман продолжил весьма успешную музыкальную карьеру. Он был директором музыкальной редакции польского радио, давал концерты с классическим репертуаром как пианист. В 1960 году именно он придумал ставший впоследствии популярным в СССР фестиваль песни в Сопоте. Шпильман написал около 500 эстрадных шлягеров. Умер 6 июля 2000 года.
Ежи Косински, писатель
Один из самых известных в мире писателей польско-еврейского происхождения, как и Роман Полански, родился в 1933 году. Его родители оказались прозорливее родителей Поланского, и незадолго до войны сменили сыну фамилию с Левинкопф на Косински, раздобыв поддельное свидетельство о крещении. Всю войну они провели, укрываясь в доме польских католиков. После войны будущий писатель уехал в США, где писал по-английски.
Почти вся проза Косинского так или иначе связана с темой Холокоста. И почти во всех книгах он вспоминал свое военное детство. Хотя его многократно обвиняли в плагиате и спекуляции на теме антисемитизма, подтверждений этому так и не нашлось. На русский язык переведены все основные произведения Косинского.
3 мая 1991 года Косински принял смертельную дозу барбитуратов и надел на голову полиэтиленовый пакет. В предсмертной записке он написал: «Я ложусь спать, на этот раз я буду спать немного дольше, чем обычно. Назовем это вечностью».
Пауль Целан, поэт
Один из самых признанных немецкоязычных поэтов XX века родился в 1920 году в Румынии. В 1940-м, после присоединения его родной Буковины к СССР, Целан получил советское гражданство и выучил русский. В советской власти он разочаровался после начала массовых депортаций «нежелательных элементов», однако вскоре власть сменилась. Депортации продолжились, но уже в другие места. Отец Целана умер в концлагере в Приднестровье, мать расстреляли.
Сам Целан провел годы войны в румынских лагерях. После войны ему удалось эмигрировать во Францию. Целан не видел настоящих ужасов Холокоста, но знал о том, что творилось в лагерях смерти в Польше. В своей поэзии он часто возвращался к этой теме. Пауль Целан совершил самоубийство 20 апреля 1970 года.
Абба Ковнер, партизан, писатель
Самый отчаянный еврейский подпольщик родился в 1918 году в Севастополе, позднее его семья переехала в Польшу. В 41-м Ковнер оказался в вильнюсском гетто. Перед ликвидацией гетто ему удалось уйти в леса с созданной им группой партизан «Некама» («Месть»), а после войны он составил «План А» по уничтожению 6 миллионов немцев - «око за око». Реализовать свой план он намеревался путем отравления водопроводов в крупных немецких городах. «План А» был сорван британскими властями - Ковнера арестовали с ядом по пути из Палестины в Европу. «План Б» предусматривал уничтожение пленных эсесовцев в лагерях союзников. 13 апреля 1946 года еврейские партизаны отравили хлеб для 12 тысяч немецких военнопленных в лагере под Нюрнбергом. Были пострадавшие, но никто не погиб.
Перебравшись в Палестину, Ковнер уже в качестве литератора возглавил Союз писателей Израиля. В 1961 году он выступил свидетелем на суде над Адольфом Эйхманом. Умер 25 сентября 1987 года.
Симон Визенталь, охотник на нацистов
Еще один - более удачливый, чем Ковнер - охотник на нацистов родился в 1908 году в Бучаче (ныне Украина). Войну он встретил во Львове. Как и Целан, Визенталь видел «оба ее лица». Сначала сотрудники НКВД арестовали тестя Визенталя и расстреляли его шурина. С помощью взятки Визенталю удалось спасти других членов семьи от депортации в Сибирь. После прихода нацистов мать Визенталя погибла в Освенциме, сам он побывал в нескольких концлагерях. 5 мая 1945 года американские войска освободили Маутхаузен, где в тот момент находился Визенталь.
После войны главной добычей Визенталя стал автор «окончательного решения еврейского вопроса» Адольф Эйхман, охота на которого продолжалась 15 лет. На суде над Эйхманом и выступил свидетелем отчаянный Абба Ковнер. 31 мая 1962 года Эйхман был повешен в израильской тюрьме. Симон Визенталь умер 20 сентября 2005 года в Вене. Центр Симона Визенталя продолжает свою работу по сей день.
Виктор Франкл, психиатр, создатель логотерапии
Австрийский психолог Виктор Франкл, автор книги «Из лагеря смерти к экзистенциализму», основатель Третьей Венской школы психотерапии, провел годы войны в концлагере Терезинштадт, который был «витриной национал-социализма», где узников содержали в «образцовых условиях». Там он оказался вместе с женой и родителями, и на протяжении 2 лет оказывал психологическую помощь заключенным. Главным аспектом работы Франкла в те годы было предотвращение самоубийств среди вновь прибывших узников. В 1944 году Франкла вывезли в Освенцим, а затем в Дахау, его жену отправили в лагерь смерти Берген-Бельзен. Франкла 27 апреля 1945 года освободили американцы.
«Смысл страдания - лишь неизбежного страдания, конечно, - самый глубокий из всех возможных смыслов», - писал Франкл. После войны он написал множество научных работ, в том числе свой главный труд - книгу «Сказать жизни „Да“. Психолог в концлагере». До 1971 года он возглавлял Венскую неврологическую клинику. Умер 2 сентября 1997 года.
Эли Визель, журналист, писатель, лацреат Нобелевской премии мира
Когда советские солдаты освобождали Освенцим, бывший узник концлагеря Эли Визель направлялся в Бухенвальд. В январе 1945 года он стал одним из 56 тысяч участников Марша смерти, которых немцы пешком перегоняли в Германию. Брат Эли - Шломо - не дошел до конца перехода, его сестры погибли еще раньше в Освенциме.
После войны Визель посвятил себя журналистике и литературе. В 1965 году он побывал в СССР, после чего написал книгу «Евреи молчания», в которой призывал мировое сообщество бороться за права российских евреев. В 1986 году Визель получил Нобелевскую премию мира. «Я верю Гитлеру больше, чем всем остальным. Он один сдержал все свои обещания, данные еврейскому народу», - писал Визель в книге «Ночь».
Авром Суцкевер, поэт
Один из лучших поэтов, писавших на идиш во второй половине XX века, стал единственным евреем, выступившим в качестве свидетеля обвинения на Нюрнбергском процессе. Годы немецкой оккупации Суцкевер провел вместе с Аббой Ковнером в вильнюсским гетто. Там он работал архивариусом, составлял каталог вывезенных с захваченных советских территорий произведений искусства. За время этой работы он спрятал от нацистов множество рукописей, в том числе работы Шолома Алейхема, Горького и других. В гетто погибли мать и сестра Суцкевера, а также его новорожденный сын. По одной из версий, Суцкевер участвовал в вооруженной борьбе отряда Ковнера «Некама».
После войны Суцкевер ненадолго оказался в Москве, где подружился с Ильей Эренбургом и Соломоном Михоэлсом. Потом уехал в Израиль. Умер 19 января 2010 года в Тель-Авиве.
Несмотря на все усилия мемориального комплекса Яд Вашем, более миллиона погибших все еще остаются безымянными. Самые неполные данные - о жертвах Холокоста на территории Восточной Европы, в особенности, бывшего СССР.
27 января — официальная международная дата памяти жертв Холокоста. Мы, рожденные евреями, знаем об этом уничтожении не просто из книг и кинолент минувших дней. Многие из наших родственников навсегда остались висеть на деревьях и лежать в ярах, были спалены в камерах огнем и газом только потому, что родились евреями. Но мы помним не только об ушедших. Мы знаем живых, чудесным образом выживших и спасенных в этой Катастрофе!
Война застала Наума в его родном местечке Черкасской области Украины. Ему было всего 14 лет.
Красная армия отступала с такой стремительностью, что большинство населения сел и городов не успевала уходить вместе с ней, да и некуда было уходить…
Меньше всего семья Верещатских ожидала увидеть то, что увидела. Полсела их было еврейским. Немцы заняли село, но, как и многие советские евреи, их односельчане считали немцев высокообразованной нацией, не приносящей другим никакого вреда. Старые евреи помнили Первую Мировую и радушных немецких солдат, которых они тогда встречали.
Но на этот раз все было по-другому. Всех евреев местечка арестовали и перевели в гетто, где немцы вместе с местными полицаями не скрывали своих истинных намерений.
Стоит отметить, что прямо перед войной Наум видел интересный сон. В нем старый грубый мужик с топором в руках гонится за Наумом, а тот бежит и кричит: «Помилуй! Помилуй! Спаси!» Вдруг он падает возле дверей православного храма, и этот мужик заносит топор над ним, чтобы убить. Наум поднимает голову в небо, закрываясь руками, как вдруг с неба слышится громкий, пронзающий все голос: «Не прикасайся! Это Мой сын, ты не сделаешь ему зла!» .
Наум часто вспоминал этот сон, но гетто – вот оно, а где же тот сон? И где же тот голос, который спас его во сне?
Наступил последний, кровавый, вечер гетто. Один из охранников знал мать Наума и попробовал ей помочь. Но он смог вывести только двоих из ее детей: Наума и его младшего брата Яшу. Спрятавшись в старом туалете, они видели расстрел всех оставшихся 404 евреев своего села. А до кого не долетела пуля – порубали шашками.
Наум и Яша бежали из своего села, пока были силы. Увидев на каком-то краю поля избу, ночью мы постучались туда. Вышла женщина: «Вам чего?» «Тетя, спасите, там нас, евреев, убивают» , — прошептал Наум. Женщина с большим нежеланием впустила их в дом, но на рассвете разбудила, дала хлеба, приложила икону, прочитав «Отче наш» и «Храни вас Бог» — и закрыла за ними дверь.
Счастье кончилось буквально через два дня: их словила личная охрана старшего полицая соседней области. Брата Яшу убили, а Наума притащили к самому полицаю. По какой-то никому не известной причине, его жена упросила мужа дать этому «жиду» остаться жить у них, чтобы смотрел за их свиньями.
Все время жизни в доме полицая Наум вспоминал свой сон. «Что же это за Бог такой, что мне приснился?» — думал Наум, который, как и все обычные евреи СССР, в Бога не верил и в синагогу не ходил.
Так прошло три года. В 1944 году их район освободила Красная армия, а все сотрудничавшие с полицией и немецкой армией были арестованы и подлежали уничтожению. Наум, как личный свинопас, тоже попал под суд, и не просто попал, а получил высшую меру – смертный приговор, расстрел!
На вопрос судьи «Что ты имеешь сказать напоследок?» Наум, увидев, что судья – тоже еврейка, обратился к ней на идиш и рассказал всю свою историю. Судья изменилась в лице и вышла из зала, а вернувшись, заменила расстрел на 10 лет сталинских лагерей.
В Сибири Науму тоже повезло: старший вор в его камере узнал, что он из соседнего с ним села. Обсудив соседей и родные места, поделившись друг с другом своими историями, они расстались почти друзьями: этот вор «в законе» взял Наума под свое «крыло» на все 10 лет его пребывания в лагере.
Выйдя из тюрьмы в 1954 г., Наум столкнулся с большими сложностями при устройстве на работу: зек со статьей, предатель народа – кому ты нужен? Но, в конце концов, он устроился к одному еврею, который обучил его, и Наум всю оставшуюся жизнь проработал мясником.
Встретил я Наума в церкви «Победа» во время свидетельств об исцелении: он вышел на сцену и попросил пастора прямо там помолиться за его ноги. Он пришел в церковь как обычный неверующий человек, а услышав, что там молятся за здоровье, не раздумывая, пошел прямо на сцену. Я в это время сидел в зале и после собрания подошел к Науму, так мы и познакомились, он рассказал мне свою историю.
После нашего знакомства мы продолжали общаться. Наум встречался со мной, чтобы изучать Писания, по возможности посещал все наши шабаты. А в течение нескольких месяцев после этого Наум принял Христа как своего Спасителя. Наум узнал наконец-то, что это за голос говорил к нему во сне, и понял, что Иисус – Сын Божий. Наум умер в вере, очищенный, читающий Библию и знающий своего Спасителя, Который обещал сохранить своего сына от всякого зла.
Осень 1941 года для Ульяны началась с прощания со своей лучшей подругой Ривой, тетей Соней и всей ее семьей.
В город вошли немецкие войска. Всем евреям Киева было объявлено собраться в определенном месте, известном нам сейчас как Бабий Яр.
«Мы едем в Палестину!» — радостно завизжала Рива, увидев свою подругу Ульяну. «Ты придешь меня провожать?»
В те времена среди тысяч киевских евреев пронесся слух, что немцы отправят всех их в Палестину. Правда, были и те, кто говорил, что отправят их в Германию.
Евреи СССР не боялись немцев, ведь еще с Первой Мировой войны старые евреи говорили всем, что немцы – народ цивилизованный и никому не сделают ничего плохого.
Ульяна пришла на место сбора. Огромная серо-черная колонна, тысячи людей шли пешком, ехали на повозках…
А Рива все приговаривала: «Уля, ты мне точно записала свой адрес, чтобы я могла тебе писать оттуда?» «Да, да, Рива, все правильно, не волнуйся! Как приедешь – сразу напиши».
«Уля, а почему вы не едете? Ведь твоя мама тоже еврейка, как и моя?» «Мы бы тоже поехали с Вами» , — отвечала Ульяна, «но мама всех нас записала в паспорте украинцами, по национальности нашего папы. А сама мама пока не хочет в Палестину без нас» , — так девочки продолжали беседу, а колона медленно продвигалась вперед.
Вдруг колонну окружили вооруженные люди и стали грубо расталкивать людей. И тут Ульяна поняла, что никакая это не отправка в Палестину. Но что делать? Куда бежать? Ее дернули за руку, кого-то рядом ударили, кому-то порвали кофту… Картина прощания превратилось в побоище. Ульяна уже давно потеряла Риву, а еще через минуту оказалась среди полураздетых людей, где стоял страшный рев, проклятья и ругань. А в голове только одна мысль: «Боже, что это? Я хочу жить, мне же только шестнадцать!»
Изо всех сил Ульяна бросилась к человеку в черном с белой повязкой на руке, который говорил по-украински, крича «Отпустите меня!» На счастье, паспорт был у нее кармане, ведь она только накануне, в день своего 16-летия, получила его и теперь носила с собой везде, очень гордясь этим документом. И только прочитав в графе «национальность» слово «украинка», человек в черном крикнул ей прямо в лицо: «Убирайся вон и не смей никому рассказать, что видела!»
Ульяна бежала домой изо всех сил, а колона продолжала двигаться к месту пропасти, и она понимала, что этих людей ждет беда. Страх и слезы так душили девочку, что она ничего не могла им сказать, этим тысячам людей, идущих за какой-то новой обещанной надеждой…
Подписывайтесь:
Прибежав домой, она тут же рассказала обо всем маме, брату и сестрам. Всей семьей они тут же уничтожили паспорт своей мамы с ее «пятой графой» и, оборудовав погреб, спрятали маму там. Пол войны она просидела в этом погребе, благо он был теплый, а соседи попались добрые и не выдали ни маму, ни ее детей.
В 90-х Ульяна пришла к вере в Иисуса, читая Писания. Она поняла, почему дьявол пытался уничтожить евреев, и теперь безмерно благодарна Богу за то, что Он спас ее и физически, и духовно.