Эта книга американского орнитолога, физиолога и географа Джареда Даймонда стала международным бестселлером и принесла своему создателю престижнейшую Пулитцеровскую премию, разом превратив академического ученого в звезду первой величины. Вопрос, почему разные регионы нашей планеты развивались настолько неравномерно, занимает сегодня очень многих - по каким причинам, к примеру, австралийские аборигены так и не сумели выйти из каменного века, в то время как европейцы научились производить сложнейшие орудия, строить космические корабли и передавать накопленные знания следующим поколениям? Опираясь на данные географии, ботаники, зоологии, микробиологии, лингвистики и других наук, Даймонд убедительно доказывает, что ассиметрия в развитии разных частей света неслучайна и опирается на множество естественных факторов - таких, как среда обитания, климат, наличие пригодных для одомашнивания животных и растений и даже очертания и размер континентов. Приводя множество увлекательных примеров из собственного богатого опыта наблюдений за народами, которые принято называть «примитивными», а также из мировой истории, Даймонд выстраивает цельную и убедительную теорию, позволяющую читателю по-новому осмыслить скрытые механизмы развития человеческой цивилизации.

Еси, Каринге, Омваи, Парану, Сауакари, Вивору и всем остальным моим друзьям и учителям с Новой Гвинеи, умеющим жить в трудных природных условиях.

Эта книга - моя попытка кратко изложить историю всех людей, живших на планете за последние тринадцать тысяч лет. Я решил написать ее, чтобы ответить на следующий вопрос: «Почему на разных континентах история развивалась так неодинаково?» Возможно, этот вопрос заставит вас насторожиться и подумать, что вам в руки попал очередной расистский трактат. Если так, будьте спокойны - моя книга не из их числа; как станет видно в дальнейшем, для ответа на мой вопрос мне даже не понадобится говорить об отличиях между расами. Моей главной целью было дойти до предельных оснований, проследить цепь исторической причинности на максимальное расстояние в глубь времен.

Авторы, которые берутся за изложение всемирной истории, как правило, сужают свой предмет до письменных обществ, населявших Евразию и Северную Африку. Коренным обществам остальных частей мира - субсахарской Африки, Северной и Южной Америки, архипелагов Юго-Восточной Азии, Австралии, Новой Гвинеи, островов Тихого океана - уделяется лишь незначительное внимание, чаще всего к тому же ограничивающееся событиями, происходившими с ними на позднейших этапах истории, то есть после того, как они были открыты и покорены западноевропейцами. Даже внутри Евразии история западной части континента освещается гораздо подробнее, чем история Китая, Индии, Японии, тропической Юго-Восточной Азии и других обществ Востока. История до изобретения письменности - то есть примерно до начала III тысячелетия до н.э. - также излагается сравнительно бегло, несмотря на то, что она составляет 99,9% всего пятимиллионолетнего срока пребывания человека на Земле.

Подобная узконаправленность историографии имеет три недостатка. Во-первых, интерес к другим народам, то есть народам, проживающим не в Западной Евразии, сегодня по вполне понятным причинам становится все более массовым. Вполне понятным, потому что эти «другие» народы преобладают в населении земного шара и представляют подавляющее большинство существующих этнических, культурных и языковых групп. Некоторые из стран за пределами Западной Евразии уже вошли - а некоторым вот-вот предстоит войти - в число наиболее экономически и политически могущественных держав мира.

Во-вторых, даже тот, кого в первую очередь интересуют причины формирования современного мироустройства, не продвинется слишком далеко, если ограничится событиями, произошедшими со времени появления письменности. Ошибочно думать, что до 3000 г. до н.э. народы разных континентов в среднем находились на одинаковом уровне развития и только изобретение письменности в Западной Евразии спровоцировало исторический рывок ее популяции, преобразивший также все остальные области человеческой деятельности. Уже к 3000 г. до н.э. у некоторого числа евразийских и североафриканских народов в зародыше существовали не только письменная культура, но и централизованное государственное управление, города, были широко распространены металлические оружие и орудия труда; они использовали одомашненных животных в качестве транспорта, тягловой силы и источника механической энергии, а также полагались на земледелие и животноводство как на основной источник пропитания. На большей части других континентов в тот период не существовало ничего подобного; какие-то, но не все из этих изобретений позже независимо возникли в обоих Америках и в субсахарской Африке - и то лишь на протяжении пяти последующих тысячелетий, а коренному населению Австралии так никогда и не довелось прийти к ним самостоятельно. Эти факты сами по себе должны были бы стать указанием на то, что корни западноевразийского господства в современном мире прорастают далеко в дописьменное прошлое. (Под западноевразийским господством я имею в виду доминирующую роль в мире как обществ самой Западной Евразии, так и обществ, сформированных выходцами из Западной Евразии на других континентах.)

В-третьих, история, фокусирующаяся на западноевразийских обществах, совершенно игнорирует один важный и очевидный вопрос. Почему именно эти общества достигли столь непропорционального могущества и ушли столь далеко вперед по пути инноваций? Отвечать на него принято, ссылаясь на такие очевидные факторы, как подъем капитализма, меркантилизма, эмпирического естествознания, развитие техники, а также на болезнетворные микробы, уничтожавшие народы других континентов, когда те вступали в контакт с пришельцами из Западной Евразии. Но почему все эти факторы доминирования возникли именно в Западной Евразии, а в других частях мира либо не возникли вовсе, либо присутствовали лишь в незначительной степени?

Эти факторы относятся к разряду ближайших, но не исходных причин. Почему капитализм не появился в доколумбовой Мексике, меркантилизм - в субсахарской Африке, исследовательская наука - в Китае, а болезнетворные микробы - в аборигенной Австралии? Если в ответ приводят индивидуальные факторы локальной культуры - например, в Китае научно-исследовательская деятельность была подавлена влиянием конфуцианства, а в Западной Евразии ее стимулировали греческая и иудео-христианская традиции, - то можно снова констатировать непонимание необходимости установить исходные причины, то есть объяснить, почему традиция конфуцианства зародилась не в Западной Евразии, а иудео-христианская этика - не в Китае. Я уж не говорю о том, что такой ответ оставляет совершенно необъясненным факт технологического превосходства конфуцианского Китая над Западной Европой в период, продолжавшийся приблизительно до 1400 г. н.э.

Сосредоточив внимание исключительно на западноевразийских обществах, невозможно понять даже их самих. Поскольку интереснее всего выяснить, в чем их отличительные черты, нам не обойтись без понимания обществ, от которых они отличаются, - только тогда мы сможем поместить общества Западной Евразии в более широкий контекст.

Возможно, кому-то из читателей покажется, что я ударяюсь в крайность, противоположную традиционной историографии, а именно уделяю слишком мало внимания Западной Евразии за счет остальных частей мира. Здесь я бы возразил, что остальные части мира - очень полезное пособие для историка хотя бы потому, что, несмотря на ограниченное географическое пространство, в них иногда уживается великое многообразие обществ. Другие читатели, я допускаю, согласятся с мнением одного из рецензентов этой книги. В слегка укоризненном тоне он заметил, что я, видимо, смотрю на всемирную историю как на луковицу, в которой современный мир образует лишь наружную оболочку и слои которой следует очищать, чтобы добраться до исторической истины. Но ведь история и есть такая луковица! К тому же снимать ее слои - занятие, не только исключительно увлекательное, но и имеющее огромную важность для сегодняшнего дня, когда мы стараемся усвоить уроки нашего прошлого для нашего будущего.

"Ружья, микробы и сталь" Джареда Даймонда - это книга-рекордсмен, которую я эпизодически читала с октября 2011, но, будучи начатыми, в итоге "Ружья" оставались непрочитанными гораздо дольше "Улисса" Джойса. Для меня такая ситуация - редкость, дело тут в том, что я взялась за нее исключительно в качестве необязательного факультатива, а также в том, что Джайред практически с первых строк формулирует основной тезис, дальше лишь развивая его, а само начальное положение выглядит по меньшей мере банальным.

Книга же в итоге оказалась познавательной. "Ружья, микробы и сталь" - это нонфикшн-исследование на тему того, почему европейские народы развились так быстро по сравнению с обитателями Африки или Америки, что дало им возможность захватить менее развитые народы. Даймонд, симпатизирующий туземцам Гвинеи, решил ответить этой книгой на вопрос его приятеля Яли, поинтересовавшегося о причине разницы в достатке между разными народами. Скажем, почему маленькому отряду испанцев удалось одержать победу над крупным войском индейцев? Почему в одно и то же время развитие народов в Африке, Австралии, Южной Америке и Европе или Азии такое различное? Все имели в своем распоряжении обширные территории, а зачастую, на первый взгляд, достаточное количество ресурсов. Так в чем дело? Виноваты ли в этом народы или виновато что-то еще?

Джаред внятно и постепенно развивает дальше свою мысль. Человеческие общества развивались неравномерно на разных континентах из-за разницы условий обитания, а не из-за разницы в человеческой биологии. Постулируя это сразу, дальше он переходит к причинам. Передовые технологии, централизованная политическая организация и прочие черты сложных обществ могли возникнуть только у крупных оседлых популяций, имеющих возможность хранить и перераспределять излишки продовольствия. Между тем одомашниваемые виды животных и растений были распределены по материкам крайне неравномерно. Скажем, на 32 злака, пригодных к "доместикации", в Средиземноморской зоне приходится всего 2, доступных в Южной Америке. Из крупных млекопитающих в Евразии было одомашнено 13 из условно подходящих 72, тогда как в Африке к югу от Сахары - 0 (!!!) из имеющихся 51. Статистика вызывает вопросы, Даймонд отвечает на них. Тезис завершается тем, что народы, в среде обитания которых были эти виды, получили большую фору, ведущую к ружьям, микробам (одним из помощников при завоевании изолированных обществ) и стали. Короче, каждый, кто играл в "Цивилизацию" на пальцах знает, о чем речь. Но самыми занимательными являются дополнительные выводы Даймонда, которые он делает в каждой из глав.

Во-первых, меня очень заинтересовал феномен культурной и сельскохозяйственной миграции. Если принцип ограничения распространения одомашненных растений или животных понять довольно просто - скажем, в районе Плодородного полумесяца или большей части Европы распространение растений упрощено за счет сходства климатических зон, а Америка вытянута вдоль меридианов, поэтому для распространения даже одомашненного растения дальше по континенту оно не только должно начать расти в другой климатической зоне, но и чисто географически переместиться через пустыни или иные препятствия, что невозможно, - то остановка культурной диффузии осмысливается сложнее. Скажем, кто-то сделал полезное открытие, но передать его за горный хребет, разделяющий материк, уже не может, т.к. ландшафт не позволяет свободно перемещаться за естественные преграды. Такими преградами могут быть большие пустыни, высокие и длинные горные цепи, океаны, т.п.

Во-вторых, в книге очень интересно описывается процесс одомашнивания. Все, наверное, на каком-то этапе, размышляя над школьной программой, спрашивали себя, почему африканцы не одомашнили зебр или не завели войско боевых носорогов, на которых покорили бы соседние страны и установили мировое господство. Но оказывается, что некоторые виды просто непригодны к одомашниванию, потому что выгода от попыток вывести вид не окупает затраченных усилий и грозящих опасностей. Зебры, пекари, слоны, носороги - масса потенциальных "друзей человека". Даймонд утверждает, что несостоявшееся одомашнивание - следствие изъяна не аборигенов, а самих видов. Одни - из-за рациона питания, т.к. одомашнивание имеет смысл, если на вложенное количество корма ты получаешь определенное количество мяса. Поэтому плотоядные животные отпадают сразу, выращивать их неэффективно. Но и среди травоядных есть животные, слишком привиредливые в выборе пищи. Вторые - из-за скорости роста. Гориллы и слоны могли бы быть отличными домашними животными, но кто будет ждать 15 лет, пока его стадо достигнет взрослого размера? Именно поэтому слонов ловят и приручают, но не одомашнивают. В-третьих, проблемы с размножением в неволе. Часть диких видов для ритуала ухаживания использует гигантские территории, часть невозможно заставить жить стаей. Часть же - просто чокнутые, вспыльчивые существа. Скажем, медведь гризли всеяден и мог бы быть одомашнен, если бы не его чудовищно свирепый и непредсказуемый нрав. То же касается носорогов и других животных. Вообще главы, касающиеся распространения растений и животных - лучшие в книге.

Во-третьих, Даймонд лишний раз напоминает об инфекциях, которые европейцы завезли в Америку и которые выкосили гораздо больше местных жителей, чем это смогли бы пушки. Все мы, кто хоть что-то читал, знаем об этом, но я не задумывалась раньше о происхождении этих инфекций. Оказывается, множество инфекционных болезней пришли к людям после одомашнивания животных и тесного контакта с ними, т.е. также являются продуктом одомашнивания. Слаженно он рассказывает и про письменность, которая также могла появиться лишь у высоко организованных обществ, в которых отдельные члены выделены для особых функций, не связанных напрямую с добычей продовольствия, и так далее. В итоге Джаред подчеркивает, что неграм и индейцам... просто не повезло. Грубо говоря, окажись мы в Африке, сидели бы на помойках из компов, которые завозили бы нам негры. Если кто-то хочет, может с этим поспорить, а меня завело описание одомашнивания животных. Никогда раньше не задумывалась над этим.

Современных мыслителей, стремящихся «охватить единым взором» всю историю человечества, можно условно разделить на две большие группы. Одни работают в парадигме мир-системного анализа, который на первый план ставит региональное и глобальное разделение труда. Вторые, преимущественно англоамериканские авторы, выдают продукцию в духе старого доброго XIX века, где мировая история мыслится как результат определяющего влияния одного-двух факторов. У Маклюэна это технология коммуникаций, у Макнила – гонка вооружений и поддерживающих ее социальных структур, у Даймонда – ландшафтно-географические ресурсы.

Книга Джареда Даймонда «Ружья, микробы и сталь» интересна своей попыткой возродить, с учетом новейших данных, географический детерминизм, во славу идеи равноодаренности всех рас и народов. И ему действительно удалось обстоятельно доказать, что первенство Старого Света было связано именно с серьезными географическими бонусами. «Если бы Австралия и Евразия обменялись народами в позднем плейстоцене, австралийские аборигены сегодня населяли бы не только Евразию, но и большую часть Америки и Австралии, а от евразийских аборигенов в Австралии остались бы лишь разрозненные популяционные фрагменты». Америка, Австралия и субсахарская Африка отстали не по причине массовой «тупости» тамошних народов. У них просто не было шансов, даже если бы они были «семи пядей во лбу». Более того, опираясь на свои весьма ограниченные ресурсы, многие из этих народов сделали потрясающие вещи и внесли немалый вклад в развитие человеческой цивилизации. К примеру, индейцы не знали железа и колеса, но зато вывели такие сверхпродуктивные сельскохозяйственные культуры, как картофель, кукуруза и подсолнечник.

Самым главным фактором первенства «Большой Евразии» (включая прилегающую к ней Северную Африку) был размер этого континента и значительно больший объем исходных ресурсов, возможность вместить в себя больше очагов развития, которые подстегивали друг друга в ходе взаимной конкуренции и обмена инновациями. Продолжая мысль автора, можно увидеть дополнительное измерение этого бонуса: евразийцы имели возможность, загадив один регион континента, переносить развитие в другой. Представим, что Плодородный Полумесяц, который первые ближневосточные цивилизации превратили в пустыню, был бы отдельным изолированным континентом типа Австралии. Развитие там очень быстро сменилось бы регрессом, а достижения цивилизации оказались бы полностью забыты одичавшими потомками. Но ближневосточные народы смогли передать «эстафетную палочку» другим народам континента, которые продолжали развивать цивилизацию на еще не загаженных территориях. Впрочем, цепь экологических катастроф все-таки существенно замедлила развитие континента. Развитие приходилось перемещать во все более неблагоприятные, холодные регионы, перекладывать на плечи все более отсталых народов, которые, прежде чем в их голове рождалась первая искра мысли, устраивали себе «темные века» на много столетий. Именно поэтому, на мой взгляд, между первой пирамидой и первой космической ракетой пролегло 5 тысяч лет, а не 2 тысячи лет.

Еще один важный фактор преимущества Евразии – ее широтная протяженность, облегчавшая культурную диффузию и популяционную миграцию. Здесь ноу хау в области сельского хозяйства могли передаваться от народа к народу, распространяясь на тысячи километров по всему климатическому поясу, в котором они возникли. Иное дело Америка, вытянутая с севера на юг. Сельскохозяйственные культуры из Северной Америки до появления европейцев никак не могли распространиться в пригодные для них климатические зоны Южной Америки. С хозяйственной точки зрения, Америка представляла собой не один большой континент, а несколько маленьких, отделенных друг от друга горными цепями и джунглями. В отличие от Евразии, очаги цивилизации не могли здесь обмениваться знаниями и технологиями, не могли стимулировать развитие более отсталых народов, живущих в сходном ландшафте. На каждом из этих миниконтинентов людям приходилось изобретать экономику с нуля, с собственным скудным набором культур. По сходной причине вплоть до прихода европейцев оставалась невозделанной Южная Африка, хотя ее климат пригоден для средиземноморских культур. Средиземноморское земледелие и скотоводство не могли преодолеть барьер саванны, экваториальных лесов и зону поражения сонной болезнью.

Наконец, Евразия имела бонус в количестве видов растений и особенно животных, пригодных для одомашнивания. Далеко не случайно, что самым отсталым континентом оказалась Австралия, где практически нечего было одомашнивать. На первый взгляд, субсахарской Африке тоже повезло: африканская савана бьет рекорд по разнообразию копытных. Почему бы не одомашнить все эти бескрайние стада антилоп? Почему не одомашнили зебр, носорогов, гиппопотамов? Представьте себе зулусскую конницу на зебрах, сопровождаемую ударным отрядом закованных в броню носорогов. Однако эксперименты с одомашниванием, проведенные в XX веке, показали, что наши далекие предки исчерпали практически весь запас крупных видов, пригодных для экономически оправданного одомашнивания. Оставшиеся виды просто не подходят для этого по разным причинам. У одних - слишком «гурманские» пищевые запросы. У других - неумение и нежелание жить в стаде, в близком соседстве других животных своего вида. У третьих - врожденная «невротичность» психики, которая либо делает их слишком опасными, либо приводит к быстрой смерти от стресса. У четвертых – сложные ритуалы размножения, которые не могут быть воспроизведены в неволе. У пятых – слишком медленная скорость роста, делающая их выращивание нерентабельным.

Оказалось, что максимальное количество пригодных для одомашнивания крупных видов животных было сосредоточено именно в Евразии, в силу ее больших размеров и ландшафтного разнообразия. К тому же Евразия была слишком обширна, чтобы человек истребил эти виды еще на этапе охоты. На других континентах пригодных видов либо не было изначально, либо они были истреблены и съедены людьми еще в первобытные времена (как лошадь и мастодонт в Америке). Разнообразие и обилие домашних животных, особенно крупных, резко увеличивает ресурсы цивилизации. Скот в традиционном хозяйстве – это не только белковая пища (молоко, мясо), шерсть, шкуры, но и навоз, который идет на удобрение полей и сохранение их плодородия. А это очень важно, поскольку сказывается на продуктивности сельского хозяйства и плотности населения.

С точки зрения развития цивилизации, самый важный бонус от крупного домашнего скота – его мускульная сила, которая может использоваться для обработки земли и для транспортировки грузов. В аграрном обществе, где нет этого бонуса, для выработки равного продукта приходится прилагать значительно больше человеческих усилий. Соответственно, уменьшается доля людей, которые могут заниматься ремеслом, строительством, управлением, военным делом, развитием науки и культуры. Военное применение домашних животных (конница, верблюды, боевые слоны), также дает обществу серьезный бонус. В частности, военное преимущество конкистадоров над индейцами в значительной мере объяснялось отсутствием конницы у последних. Если бы при прочих равных у ацтеков и инков была своя кавалерия, история Нового Света развивалась бы принципиально иначе.

Слово «микробы» в названии книги указывает на еще одно фатальное преимущество обществ с развитым скотоводством. Дело в том, что большинство страшных эпидемий, поражавших сначала Евразию, а потом опустошивших Америку (оспа, корь, тиф, дифтерия, чума и т.д.) – это мутировавшие заболевания домашних животных, которые постепенно перекинулись на человека. Но в Евразии из поколения в поколение возрастала доля людей, имеющих к этим болезням иммунитет, а на «открытые» европейцами общества они обрушились все разом. «Обобщенные показатели смертности при первых контактах с евразийскими возбудителями варьировались от 50% до 100%». Падение численности коренного населения Америки в XV-XVII вв. объясняется прежде всего этой «бактериологической войной», а не зверствами конкистадоров. Даже разгрому ацтеков и инков предшествовали опустошительные эпидемии оспы, серьезно проредившие их элиты и армии. Чем больше животных одомашнила цивилизация, тем больший у нее был потенциал для «бактериологической войны» с другими цивилизациями.

В конечном итоге европейцы массово заселили только те континенты, которые не смогли дать им отпор на уровне «боевых микробов». Народы, обладавшие собственными эффективными микробами, избежали судьбы американских и австралийских аборигенов, несмотря на сходную и даже большую цивилизационную отсталость. «Малярия на всей территории экваториальной и субэкваториальной зоны Старого Света, холера в Юго-Восточной Азии и желтая лихорадка в Африке прославились как самые грозные тропические напасти (и по-прежнему ими остаются). Они стали главной помехой для колонизации тропиков европейцами и отчасти их заслугой является тот факт, что колониальный раздел Новой Гвинеи и большей части Африки завершился почти на 400 лет позже начала раздела Нового Света».

Кстати, автор книги, профессиональный микробиолог, намекает на то, что одним из главных каналов передачи заболеваний от животных к человеку стали сексуальные контакты. В недавнее время именно так человечество подцепило СПИД. Известно, что многие пастушеские народы издревле практикуют секс с овцами, козами и т.д., и именно обилие таких тесных контактов стало благотворной почвой для постепенной эволюции животных возбудителей в человеческие. Так что вклад некоторых народов в первенство западной цивилизации явно недооценивается. Если размотать назад всю цепочку событий, которые привели к массовому геноциду аборигенов Америки, то «крайними» окажутся не испанские конкистадоры, а какой-нибудь похотливый горный овцевод, который первым подцепил вредоносный микроб, мутировавший в его организме в страшное заболевание. Не случайно в цивилизованных странах зоофилия считалась страшным грехом. Такое поведение угрожает не только здоровью самого зоофила, но и может обернуться смертельной опасностью для всего человечества. А вот отсталые народы таких предубеждений не имеют, видимо, смутно догадываясь, что эта практика каким-то образом поможет им защитить свою землю:-) Зоофилия у них - это своеобразная форма патриотизма.

Автор, однако, так и не довел замысел своей книги до конца. Доказав неизбежность первенства Евразии в древние времена, он не смог убедительно объяснить различия в скорости развития цивилизаций внутри самой Евразии. Почему вперед вырвались именно европейские христиане, а не китайцы, индийцы или мусульмане, несмотря на древность этих цивилизаций, на соизмеримый с европейским ареал и численность населения? Почему, к примеру, промышленная революция зародилась в Британии, опиравшейся на богатства Индии, а не в самой Индии? Почему алгебру изобрели арабы, а современную науку создали европейцы? Почему Китай изобрел бумагу и порох, но ничего толкового с этими изобретениями сделать не сумел?

Этой проблемы автор касается лишь в эпилоге своей книги и выдает скорее спорную гипотезу, чем обоснованное доказательство. И это гипотеза с солидной «бородой». Речь идет о следующем тривиальном рассуждении: китайский прогресс усыпило единообразие и единоначалие, которому способствовал слитно-равнинный характер местности, а ландшафтно-расчлененная Европа представляла собой несколько центров власти, которые стимулировали друг друга в конкурентной борьбе. Подобного рода рассуждения, и не только применительно к Китаю, стали общим местом задолго до 1997 года, когда вышла обсуждаемая книга. Однако автор попал в резонанс тогдашним настроениям американской бизнес-элиты, которая как раз в то время загорелась идеей децентрализации крупных корпораций. Увидев в книге «историческое обоснование» этой идеи, они вознесли ее до небес. При этом Билл Гейтсам приглянулся не сам по себе географический детерминизм автора, а сформулированный им регионалистский «принцип оптимальной фрагментации», идея о том, что нужно искать наиболее оптимальный для развития баланс между централизаций и анархией. Получилось, что книга завоевала популярность не своим основным содержанием, где теории автора подкрепляются огромным массивом интереснейшей информации, а последними абзацами эпилога, куда автор вставил несколько остроумных экспромтов.

Еще один парадокс Даймонда: автор, не замечая того, постоянно опровергает собственную «сверхценную идею», показывая, что характер народа и присущее ему мировоззрение влияют на его судьбу не меньше, чем география. И эти качества могут отличаться даже у народов, живущих бок о бок в одном ландшафте. Приведу любопытную цитату, где рассказывается о двух близких народах Новой Гвинеи, один из которых так и остался в каменном веке, а другой - прямо из каменного века шагнул в глобальный капитализм.

«...Традиционные общества очень отличаются друг от друга в отношении преобладающих мировоззренческих установок. Как и в индустриализированных Европе и Америке, в первобытной Новой Гвинее есть и консервативные общества, сопротивляющиеся всему новому, и существующие бок о бок с ними открытые общества, которые выборочно это новое осваивают. Как следствие, сегодня более предприимчивые общества, знакомясь с западными технологиями, начинают ставить их себе на службу и вытеснять своих консервативных соседей.

Например, в 30-х гг. XX в., когда европейцы впервые добрались до высокогорных частей восточной Новой Гвинеи, они "открыли" десятки прежде неизвестных первобытных племен, из которых племя чимбу особенно активно принялось осваивать западные новшества. Увидев, как белые колонисты сажают кофейные деревья, чимбу сами начали выращивать кофе на продажу. В 1964 г. я познакомился с пятидесятилетним мужчиной из этого племени - в традиционной травяной юбке, не умевший читать, еще заставший время, когда чимбу пользовались каменными орудиями, он сумел разбогатеть на кофейных плантациях, за 100 тысяч долл. из вырученных денег безо всякого кредита купить себе лесопильный заводик и приобрести целый парк грузовиков, доставлявших его кофе и древесину на рынок.

Соседи чимбу по высокогорью, дариби, с которыми я проработал восемь лет, наоборот подчеркнуто консервативны и не интересуются новинками вообще. Когда на землю дариби приземлился первый вертолет, они лишь окинули его беглым взглядом и вернулись к прерванным занятиям - чимбу на их месте тут же начали бы торговаться о его фрахтовке. Неудивительно, что сегодня чимбу активно наступают на земли дариби, занимая их под плантации и не оставляя самим дариби другого выбора, кроме как работать на новых хозяев».

Вот, собственно, и ответ. География – географией, но у одних национальных элит перевешивают черты дариби, и они заставляют свои страны и цивилизации стагнировать даже при обилии ресурсов, а у других – черты чимбу, и они используют любую возможность, чтобы двинуться вперед. К регионалистской идее «сбалансированной децентрализации», проповедуемой автором, тоже стоит присмотреться.

Уж сколько раз я давал себе слово: записывать впечатления от книги по мере чтения, а не через месяц после того, как ее прочитал! И уж тем более это должно относиться к таким книгам, как «Ружья, микробы и сталь» Джареда Даймонда. Придется лихорадочно наверстывать. Поменьше писать самому, побольше цитировать.

Итак, основная мысль Даймонда заключается в том, что разница между уровнями развития различных цивилизаций объясняется разницей в условиях их обитания, географическими особенностями регионов, где они развивались:

Согласно еще одному подходу, дело заключается не в изобретательности отдельных личностей, а в том, насколько восприимчиво к новому общество в целом. Есть общества, которые кажутся беспросветно консервативными, замкнутыми и враждебными к переменам. Такое ощущение, например, возникает у многих жителей Запада, которым опыт помощи народам Третьего мира принес только чувство обреченности и разочарования. Поскольку отдельные люди, которым они помогали, производят впечатление вполне интеллектуально развитых личностей, делается вывод, что проблема должна заключаться в специфике их коллективного бытия. Чем еще можно объяснить тот факт, что аборигены Северо-Восточной Австралии так и не освоили лук и стрелы, несмотря на возможность наблюдать это оружие в руках постоянных торговых партнеров — обитателей островов Торресова пролива? Может ли заторможенное технологическое развитие какого-то континента объясняться тем, что все общества, его населяющие, оказываются глухими к новому? В этой главе мы наконец подойдем вплотную к ответу на центральный вопрос книги — вопрос о том, почему на разных континентах эволюция технологий происходила с такой разной скоростью.

Из-за чего вообще у разных общества формируются разные установки по отношению к инновациям?

Историками техники было предложено минимум четырнадцать факторов, отвечающих на этот вопрос. Один из них — высокая продолжительность жизни, которая, по идее, обеспечивает потенциальному изобретателю достаточно времени для накопления технических знаний, а также терпение и уверенность в будущем для занятий долгосрочными разработками с отложенным результатом. Следовательно, значительный рост продолжительности жизни, вызванный успехами современной медицины, вполне мог сыграть свою роль в произошедшем за последнее время ускорении темпов инноваций.

Следующие пять факторов касаются экономики и особенностей социального устройства. (1) Если в классическую эпоху до­ступность дешевого труда рабов предположительно сдерживала инновации, то сегодня высокий уровень заработков и дефицит рабочей силы, наоборот, стимулируют поиск технологических решений. Так, например, перспектива смены иммиграционной политики, грозившей резко сократить приток мексиканских сезонных рабочих на калифорнийские фермы, дала непосредственный толчок выведению в Калифорнии сорта помидоров, пригодного для машинной уборки. (2) Система патентного законодательства и других прав собственности, защищающая изобретателя, создает на современном Западе благоприятные условия для инноваций, а отсутствие такой защиты в современном Китае — наоборот, неблагоприятные. (3) Современные промышленно развитые общества предоставляют обширные возможности для технического образования, что роднит их со средневековыми исламскими государствами и отличает, например, от современного Заира. (4) Устройство современного капитализма, в отличие, скажем, от экономики античного Рима, делает потенциально прибыльным вложение капитала в техническое развитие. (5) Индивидуализм, глубоко укорененный в американском обществе, позволяет преуспевшим изобретателям сохранять полученную прибыль в своих руках, в то время как семейственность, глубоко укорененная в новогвинейских обществах, гарантирует, что к человеку, начавшему зарабатывать, в скором времени присоединится дюжина родственников, которых нужно будет приютить и держать на иждивении.

Четыре других предлагаемых объяснения касаются не столько экономики или социальной организации, сколько мировоззренческих установок. (1) Готовность рисковать как тип поведения, принципиально важный для новаторской деятельности, в одних обществах распространен более широко, чем в других. (2) Научное мировоззрение — уникальная особенность постренессансного европейского общества, в значительной степени обеспечившая его современное технологическое превосходство. (3) Терпимое отношение к разнообразию точек зрения и инакомыслию создает благоприятный климат для инноваций, в то время как глубокий традиционализм (например, беспрекословный пиетет китайцев перед древнекитайской классикой) для них губителен. (4) Очень по-разному влияет на технологическое развитие религиозный контекст: как полагают, особенно хорошо с ним сочетаются некоторые ответвления иудаизма и христианства, особенно плохо — некоторые ответвления ислама, индуизма и брахманизма.

Все десять перечисленных гипотез не лишены правдоподобия. Но ни одна из них принципиальным образом не привязана к географии. Если патентное законодательство, капитализм и некоторые религии действительно стимулируют технический прогресс, что работало на отбор этих факторов в постсредневековой Европе и на их отсев в современном Китае или Индии?

В любом случае, нам хотя бы ясен вектор воздействия этих десяти факторов на развитие технологий. Что касается четырех оставшихся — войны, централизованной власти, климата и достатка ресурсов, — то их влияние не столь однозначно: иногда они поощряют технологический рост, иногда, наоборот, тормозят. (1) На протяжении всей истории война часто выступала главным стимулом технического обновления. Так, огромные инвестиции в разработку ядерного оружия во время Второй мировой войны и в развитие самолето- и автомобилестроения в время Первой мировой привели к рождению целых отраслей прикладного знания. Однако войны также способны наносить техническому прогрессу огромный, даже невосполнимый ущерб. (2) Сильное централизованное государство дало мощный толчок развитию технологий в конце XIX в. в Германии и Японии — но оно же задавило его в Китае после 1500 г. (3) Согласно мнению, популярному среди жителей Северной Европы, технологическое процветание присуще суровому климату (где без творческого подхода просто не выжить), а технологический застой — теплому (где можно ходить голым и бананы чуть ли не сами падают с деревьев). Есть и обратная точка зрения, согласно которой мягкий климат, освобождая людей от необходимости вести постоянную борьбу за существование, оставляет им достаточно свободного времени для занятия творчеством. (4) Споры ведутся и о том, способствует ли больше техническому прогрессу изобилие или дефицит природных ресурсов. Достаток ресурсов, по идее, должен стимулировать появление изобретений, использующих эти ресурсы, — например, вполне понятно, почему технология водяной мельницы появилась в дождливой и богатой реками Северной Европе. С другой стороны, почему эта технология еще быстрее не возникла в еще более дождливой Новой Гвинее? Массовое сведение лесов в Британии приводили в качестве причины ее лидерства в развитии технологии угледобычи — но почему аналогичные масштабы вырубки не имели того же эффекта в Китае?

Сказанным отнюдь не исчерпывается список причин, предложенных для объяснения различного отношения человече­ских обществ к новым технологиям. Хуже другое: все эти непосредственные объяснения никак не выводят нас на исходные причины. Поскольку же технология бесспорно являлась и является одной из самых мощных движущих сил в истории, может сложиться впечатление, что в нашей попытке увидеть направление всемирно-исторического движения мы зашли в неожиданный тупик. Однако теперь я попытаюсь доказать, что в условиях наличия множества независимых факторов, влияющих на развитие инноваций, наша задача понимания наиболее широкого контекста человеческой истории не только не усложняется, но, наоборот, становится проще.

Первая группа состоит из отличий в составе диких растений и животных, доступных в качестве стартового материала для доместикации.

Вторая по значимости группа межконтинентальных отличий связана с факторами, влияющими на скорость культурной диффузии и популяционной миграции.

С факторами, влияющими на скорость внутриконтинентальной диффузии, пересекается третья группа факторов, от которых зависела возможность и характер межконтинентальной диффузии — еще одного источника формирования региональных комплексов доместикатов и технологий.

Четвертая, и последняя, группа факторов касается различий континентов по площади и совокупной численности населения.

При моей нелюбви к теориям, объясняющим историю, мне очень хотелось возразить автору, Даймонд старательно открещивается от возможных подозрений в детерминизме:

Итак, наблюдатель, перемещенный в XI тысячелетие до н. э., не мог бы предсказать, на каком континенте человеческим обществам было суждено развиваться быстрее других, но, наоборот, мог бы привести веские доводы в пользу любого из них. Конечно же, ретроспективно мы знаем, что лидировала в гонке Евразия. Однако получается, что подлинными причинами обгоняющего развития евразийских обществ не были те, что первыми пришли в голову нашему воображаемому археологу 13 тысяч лет назад.

Фестский диск предвосхищает позднейшие попытки человечества запечатлевать тексты с помощью вырезанных в литерах букв или иероглифов — правда, в следующий раз их не вдавливали в мягкую глину, а покрывали чернилами и прижимали к бумаге. Однако следующий раз наступил только через две с половиной тысячи лет в Китае и через три тысячи сто лет в средневековой Европе. Почему же первопроходческая технология, использованная автором диска, так и не прижилась на его родине или где-нибудь еще в античном Средиземноморье? Почему такой метод печати был изобретен около 1700 г. до н. э. на Крите, а не позже или раньше в Месопотамии, Мексике или другом древнем центре письменности? Почему потребовалось еще несколько тысячелетий, чтобы добавление идеи чернил и идеи пресса дало в результате идею печатной машины? Одним словом, фестский диск бросает историкам серьезнейший вызов. Если изобретения действительно настолько уникальны и непредсказуемы, насколько мы, видимо, должны заключить на основании его примера, то любые попытки строить обобщения в истории техники изначально обречены.

Он считает, что исторические события нельзя предсказать, но можно объяснить. В общем-то, наверное, он прав, но какой смысл в таких объяснениях?

В результате получилась книга, основная идея которой довольно очевидна и не вызывает даже желания с ней поспорить, но интересная за счет деталей, подробностей, примеров. Вот, например, любопытнейший факт из истории письменности:

Нам, современным людям, естественно, хочется спросить, почему же общества, владевшие первыми системами письма, смирялись с неоднозначностью символов, из-за которой письменность ограничивалась несколькими функциями и оста­валась прерогативой немногочисленных писцов. Однако тем самым мы лишь демонстрируем, какая пропасть разделяет установки людей древности и наше восприятие массовой грамотности как нормы. Дело в том, что узость применения ранних систем письменности была сознательной, а их развитие в сторону большей удобопонятности шло вразрез с представлениями об их роли. Царям и жрецам древнего Шумера нужно было, чтобы письменность служила профессиональным писцам для учета количества овец, недополученных казной, а не массам для написания поэзии и сочинения историй. В древности, по выражению антрополога Клода Леви-Стросса, письменность в первую очередь была «средством порабощения другого человека». Частная, не связанная с государственной службой грамотность относится к гораздо более позднему времени, когда системы письма начали становиться проще и обретать бо§льшую выразительность.

Например, когда в VII в. до н. э. письменность вернулась в Грецию — после затянувшей бесписьменной эпохи, начавшейся с падением микенской цивилизации и исчезновением линейного письма Б (около 1200 г. до н. э.), — новая система письма, круг ее пользователей и область ее применения радикально изменились. Теперь это было не многозначное слоговое письмо вперемешку с логограммами, а алфавит, созданный по образцу финикийского консонантного алфавита и усовершенствованный посредством изобретения символов для гласных. Вместо ведомостей с количеством овец, которые разбирали только писцы и читали только во дворцах, греческий алфавит с момента появления функционировал как носитель поэзии и юмора и был рассчитан на чтение в частных домах. Недаром самый ранний из дошедших до нас текстов на этом алфавите, нацарапанный на винном сосуде из Афин примерно в 740 г. до н. э., представляет собой стихотворную строчку с объявлением о танцевальном состязании: «Из всех танцоров тот, кто выступит проворней остальных, получит этот кувшин в награду». Следующий пример — три строчки дактилического гекзаметра, нацарапанного на чаше: «Я кубок Нестора, удобный для питья. Кто выпьет из этого кубка, того тотчас же охватит страсть прекрасноувенчанной Афродиты». Самыми ранними сохранившимися образцами этрусского и римского алфавитов тоже являются надписи на чашах и сосудах для вина. Лишь со временем алфавит, существовавший как средство частного общения, был также взят на вооружение в публичных и административных делах. Как мы видим, в отличие от более ранних логографических и силлабических систем, у алфавитного письма эволюционная последовательность употреблений была обратной.

Из него, из этого факта, можно сделать очень далеко идущие выводы. Или вот еще:

Будучи основной причиной смерти, болезни играли решающую роль в том, как складывалась человеческая история. Достаточно сказать, что до Второй мировой люди чаще в военное время умирали от болезнетворных возбудителей, переносимых движением людских масс, чем собственно от боевых ран. Трактаты по военной истории, привычно возвеличивающие заслуги полководцев, затушевывают неудобную для нашего самомнения истину: победителями в войнах прошлого не всегда становились армии, у которых было лучшее командование и вооружение, — довольно часто верх брали те, кто был способен заразить врага более опасными инфекциями.

Судя по всему, Даймонд застолбил за собой нишу в научно-популярной литературе и продолжит ей заниматься и дальше. Я не без удовольствия прочитаю, например, вот эту его следующую книгу:

Другим естественным продолжением этой книги могли бы стать исследования, сфокусированные на событиях меньшего географического и временного масштаба. Например, я допускаю, что читателям уже приходил в голову следующий очевидный вопрос: «Почему из обществ Евразии именно европейские, а не ближневосточные, китайские или индийские, колонизировали Америку и Австралию, вышли вперед в технологическом развитии и добились экономического и политического господства в современном мире?» Если бы историк, живший в любое время между 8500 г. до н. э. и 1450 г. н. э., взялся предсказать исторические траектории этих регионов Старого Света, он наверняка назвал бы всемирный триумф европейцев наименее правдоподобным сценарием — ведь бо́льшую часть этих десяти тысяч лет Европа была позади всех. С середины IX тысячелетия по середину I тысячелетия до н. э. (начало возвышения греческих и несколько позже итальянских обществ) почти все новшества, появлявшиеся в Западной Евразии — животноводство, культурные растения, письменность, металлургия, колесо, государственный строй и т. д., происходили из Плодородного полумесяца или смежных с ним областей. До распространения водяных мельниц, относящегося к X в. н. э., Европа к северу и западу от Альпийских гор не сделала ни одного значительного вклада в развитие технологии и цивилизации, лишь аккумулируя достижения обществ восточного Средиземноморья, Плодородного полумесяца и Китая. Даже в промежутке между 1000 и 1450 гг. научные и инженерные новации чаще попадали в Европу из мусульманских стран, нежели наоборот, а самым технологически передовым регионом в это время был Китай, чья цивилизация базировалась на сельском хозяйстве почти таком же древнем, как ближневосточное.

Эта книга - моя попытка кратко изложить историю всех людей, живших на планете за последние тринадцать тысяч лет. Я решил написать ее, чтобы ответить на следующий во­прос: «Почему на разных континентах история развивалась так неодинаково?». Возможно, этот вопрос заставит вас насторожиться и подумать, что вам в руки попал очередной расист­ский трактат. Если так, будьте спокойны - моя книга не из их числа; как станет видно в дальнейшем, для ответа на мой вопрос мне даже не понадобится говорить об отличиях между расами. Моей главной целью было дойти до предельных оснований, проследить цепь исторической причинности на максимальное расстояние в глубь времен.

Авторы, которые берутся за изложение всемирной истории, как правило, сужают свой предмет до письменных обществ, населявших Евразию и Северную Африку. Коренным обществам остальных частей мира - субсахарской Африки, Северной и Южной Америки, архипелагов Юго-Восточной Азии, Австралии, Новой Гвинеи, островов Тихого океана - уделяется лишь незначительное внимание, чаще всего к тому же ограничивающееся событиями, происходившими с ними на позднейших этапах истории, то есть после того, как они были открыты и покорены западноевропейцами. Даже внутри Евразии история западной части континента освещается гораздо подробнее, чем история Китая, Индии, Японии, тропической Юго-Восточной Азии и других обществ Востока. История до изобретения письменности - то есть примерно до начала III тысячелетия до н. э. - также излагается сравнительно бегло, несмотря на то, что она составляет 99,9% всего пятимиллионолетнего срока пребывания человека на Земле.

Подобная узконаправленность историографии имеет три недостатка. Во-первых, интерес к другим народам, то есть народам, проживающим не в Западной Евразии, сегодня по вполне понятным причинам становится все более массовым. Вполне понятным, потому что эти «другие» народы преобладают в населении земного шара и представляют подавля­ющее большинство существующих этнических, культурных и языковых групп. Некоторые из стран за пределами Западной Евразии уже вошли - а некоторым вот-вот предстоит войти - в число наиболее экономически и политически могущественных держав мира.

Во-вторых, даже тот, кого в первую очередь интересуют причины формирования современного мироустройства, не продвинется слишком далеко, если ограничится событиями, произошедшими со времени появления письменности. Ошибочно думать, что до 3000 г. до н. э. народы разных континентов в среднем находились на одинаковом уровне развития и только изобретение письменности в Западной Евразии спровоцировало исторический рывок ее популяции, преобразивший также все остальные области человеческой деятельности. Уже к 3000 г. до н. э. у некоторого числа евразийских и североафриканских народов в зародыше существовали не только письменная культура, но и централизованное государственное управление, города, были широко распространены металлические оружие и орудия труда; они использовали одомашненных животных в качестве транспорта, тягловой силы и источника механической энергии, а также полагались на земледелие и животноводство как на основной источник пропитания. На большей части других континентов в тот период не существовало ничего подобного; какие-то, но не все из этих изобретений позже независимо возникли в обоих Америках и в субсахарской Африке - и то лишь на протяжении пяти последующих тысячелетий, а коренному населению Австралии так никогда и не довелось прийти к ним самостоятельно. Эти факты сами по себе должны были бы стать указанием на то, что корни западноевразийского господства в современном мире прорастают далеко в дописьменное прошлое. (Под западноевразийским господством я имею в виду доминирующую роль в мире как обществ самой Западной Евразии, так и обществ, сформированных выходцами из Западной Евразии на других континентах.)

В-третьих, история, фокусирующаяся на западноевразий­ских обществах, совершенно игнорирует один важный и очевидный вопрос. Почему именно эти общества достигли столь непропорционального могущества и ушли столь далеко вперед по пути инноваций? Отвечать на него принято, ссылаясь на такие очевидные факторы, как подъем капитализма, меркантилизма, эмпирического естествознания, развитие техники, а также на болезнетворные микробы, уничтожавшие народы других континентов, когда те вступали в контакт с пришельцами из Западной Евразии. Но почему все эти факторы доминирования возникли именно в Западной Евразии, а в других частях мира либо не возникли вовсе, либо присутствовали лишь в незначительной степени?

Эти факторы относятся к разряду ближайших, но не исходных причин. Почему капитализм не появился в доколумбовой Мексике, меркантилизм - в субсахарской Африке, исследовательская наука - в Китае, а болезнетворные микробы - в аборигенной Австралии? Если в ответ приводят индивидуальные факторы локальной культуры - например, в Китае научно-исследовательская деятельность была подавлена влиянием конфуцианства, а в Западной Евразии ее стимулировали грече­ская и иудео-христианская традиции, - то можно снова констатировать непонимание необходимости установить исходные причины, то есть объяснить, почему традиция конфуцианства зародилась не в Западной Евразии, а иудео-христианская этика - не в Китае. Я уж не говорю о том, что такой ответ оставляет совершенно необъясненным факт технологического превосходства конфуцианского Китая над Западной Европой в период, продолжавшийся приблизительно до 1400 г. н. э.

Сосредоточив внимание исключительно на западноевразийских обществах, невозможно понять даже их самих. Поскольку интереснее всего выяснить, в чем их отличительные черты, нам не обойтись без понимания обществ, от которых они отличаются, - только тогда мы сможем поместить общества Западной Евразии в более широкий контекст.

Возможно, кому-то из читателей покажется, что я ударяюсь в крайность, противоположную традиционной историо­графии, а именно уделяю слишком мало внимания Западной Евразии за счет остальных частей мира. Здесь я бы возразил, что остальные части мира - очень полезное пособие для историка хотя бы потому, что, несмотря на ограниченное географическое пространство, в них иногда уживается великое многообразие обществ. Другие читатели, я допускаю, согласятся с мнением одного из рецензентов этой книги. В слегка укоризненном тоне он заметил, что я, видимо, смотрю на всемирную историю как на луковицу, в которой современный мир образует лишь наружную оболочку и слои которой следует очищать, чтобы добраться до исторической истины. Но ведь история и есть такая луковица! К тому же снимать ее слои - занятие, не только исключительно увлекательное, но и имеющее огромную важность для сегодняшнего дня, когда мы стараемся усвоить уроки нашего прошлого для нашего будущего.