Одна из характерных черт русской культуры начала XX в. - глубокий интерес к мифу и национальному фольклору. На "путях мифа" в первом десятилетии века пересекаются творческие искания таких несхожих между собой художников слова, как А. А. Блок, А. Белый, В. И. Иванов, К. Д. Бальмонт, С. М. Городецкий, А. М. Ремизов и др. Ориентация на народнопоэтические формы художественного мышления, стремление познать настоящее сквозь призму национально окрашенной "старины стародавней" приобретает принципиальное значение для русской культуры. Интерес литературно-художественной интеллигенции к древнерусскому искусству, литературе, поэтическому миру древних народных преданий, славянской мифологии еще более обостряется в годы мировой войны. В этих условиях творчество крестьянских поэтов привлекает особое внимание.

Организационно крестьянские писатели - Н. А. Клюев, С. Л. Есенин, С. Л. Клычков, А. А. Ганин, А. В. Ширяевец, П. В. Орешин и вступившие в литературу уже в 1920-е гг. П. Н. Васильев и Иван Приблудный (Я. П. Овчаренко) не представляли четко выраженного литературного направления со строгой идейно-теоретической программой. Они не выступали с декларациями и теоретически не обосновывали свои литературно-художественные принципы, однако их группу отличают яркая литературная самобытность и социально-мировоззренческое единство, что дает возможность выделить их из общего потока неонароднической литературы XX в. Общность литературных и человеческих судеб и генетических корней, близость идейно-эстетических устремлений, аналогичное формирование и сходные пути развития творчества, совпадающая многими своими чертами система художественно-выразительных средств - все это в полной мере позволяет говорить о типологической общности творчества крестьянских поэтов.

Так, С. А. Есенин, обнаружив в поэзии Н. А. Клюева уже зрелое выражение близкого ему поэтического мироощущения, в апреле 1915 г. обращается к Клюеву с письмом: "У нас с Вамп много общего. Я тоже крестьянин и пишу так же, как Вы, но только на своем рязанском языке".

В октябре-ноябре 1915 г. создается литературно-художественная группа "Краса", которую возглавил С. М. Городецкий и куда вошли крестьянские поэты. Участники группы были объединены любовью к русской старине, устной поэзии, народным песенным и былинным образам. Однако "Краса", как и пришедшая ей на смену "Страда", просуществовала недолго и вскоре распалась.

Первые книги крестьянских поэтов выходят в 1910-х гг. Это поэтические сборники:

• - Н. А. Клюева "Сосен перезвон" (1911), "Братские песий" (1912), "Лесные были" (1913), "Мирские думы" (1916), "Медный кит" (1918);
• - С А. Клычкова "Песни" (1911), "Потаенный сад" (1913), "Дубравна" (1918), "Кольцо Лады" (1919);
• - С. А. Есенина "Радуница" (1916), опубликованные в 1918 г. его "Голубень", "Преображение" и "Сельский часослов".

В целом крестьянским писателям было свойственно христианское сознание (ср. у С. А. Есенина: "Свет от розовой иконы /На златых моих ресницах"), однако оно сложным образом переплеталось (особенно и 1910-е гг.) с элементами язычества, а у Н. А. Клюева - и хлыстовства. Неукротимое языческое жизнелюбие - отличительная черта лирического героя А. В. Ширяевца:

Хор славит вседержителя владыку. Акафисты, каноны, тропари, Но слышу я Купальской ночи всклики, А в алтаре - пляс игрищной зари!

("Хор славит вседержителя владыку...")

Политические симпатии большинства крестьянских писателей в годы революции были на стороне эсеров. Воспевая крестьянство как главную созидательную силу, они усматривали в революции не только крестьянское, но и христианское начало. Их творчество эсхатологично: многие их произведения посвящены последним судьбам мира и человека. Как справедливо заметил Р. В. Иванов-Разумник в статье "Две России" (1917), они были "подлинными эсхатологами, не кабинетными, а земляными, глубинными, народными".

В творчестве крестьянских писателей заметно влияние художественно-стилевых исканий современной им литературы Серебряного века, в том числе модернистских направлений. Несомненна связь крестьянской литературы с символизмом. Не случайно столь глубокое влияние на А. А. Блока, формирование его народнических взглядов одно время имел Николай Клюев - несомненно, наиболее колоритная фигура из числа новокрестьян. С символизмом связана ранняя поэзия С. А. Клычкова, его стихи публиковались символистскими издательствами "Альциона" и "Мусагет".

Первый сборник Н. А. Клюева выходит с предисловием В. Я. Брюсова, высоко оценившего талант поэта. В печатном органе акмеистов - журнале "Аполлон" (1912, № 1) Н. С. Гумилев печатает благожелательный отзыв о сборнике, а в своих критических этюдах "Письма о русской поэзии" посвящает анализу творчества Клюева немало страниц, отметив ясность клюевского стиха, его полнозвучность и насыщенность содержанием.

Клюев - знаток русского слова настолько высокого уровня, что для анализа его художественного мастерства нужна обширная эрудиция, не только литературная, но и культурная: в области богословия, философии, славянской мифологии, этнографии; необходимо знание русской истории, народного искусства, иконописи, истории религии и церкви, древнерусской литературы. Он легко "ворочает" такими пластами культуры, о которых и не подозревала ранее русская литература. "Книжность" - отличительная черта клюевского творчества. Метафоричность его поэзии, хорошо осознаваемая им самим ("Я из ста миллионов первый / Гуртовщик златорогих слов"), неисчерпаема еще и потому, что метафоры его, как правило, не единичны, а, образуя целый метафорический ряд, стоят в контексте сплошной стеной. Одна из главных художественных заслуг поэта - использование опыта русской иконописи как квинтэссенции крестьянской культуры. Этим он, без сомнения, открыл новое направление в русской поэзии.

Умению "красно говорить" и писать Клюев учился у заонежских народных сказителей и отлично владел всеми формами фольклорного искусства: словесного, театрально-обрядового, музыкального. Говоря его же словами, "самовитому и колкому слову, жестам и мимике" выучился на ярмарках у скоморохов. Он ощущал себя носителем определенной театрально-фольклорной традиции, доверенным посланником в интеллигентские круги от "поддонной" России глубинной скрытой от глаз, незнаемой, неведомой: "Я - посвященный от народа, / На мне великая печать". Клюев называл себя "жгучим отпрыском" знаменитого Аввакума, и даже при условии, что это лишь метафора, его характер действительно напоминает многими чертами - истовостью, бесстрашием, упорством, бескомпромиссностью, готовностью идти до конца и "пострадать" за свои убеждения - характер протопопа: ""К костру готовьтесь спозаранку!" - / Гремел мой прадед Аввакум".

Литературу Серебряного века отличала острая полемика между представителями различных направлений. Крестьянские поэты полемизировали одновременно с символистами и акмеистами1. Клюевское программное стихотворение "Вы обещали нам сады..." (1912), посвященное К. Д. Бальмонту, построено на противопоставлении "вы - мы": вы - символисты, проповедники туманно-несбыточных идеалов, мы - поэты из народа.

Облетел ваш сад узорный, Ручьи отравой потекли.

За пришлецами напоследок Идем неведомые Мы, - Наш аромат смолист и едок, Мы освежительной зимы.

Вскормили нас ущелий недра, Вспоил дождями небосклон. Мы - валуны, седые кедры, Лесных ключей и сосен звон.

Сознание величайшей самоценности "мужицкого" восприятия диктовало крестьянским писателям ощущение своего внутреннего превосходства над представителями интеллигентских кругов, незнакомых с уникальным миром народной культуры.

"Тайная культура народа, о которой на высоте своей учености и не подозревает наше так называемое образованное общество, - отмечает Н. А. Клюев в статье "Самоцветная кровь" (1919), - не перестает излучаться и до сего часа".

Крестьянский костюм Клюева, многим казавшийся маскарадным, речь и манера поведения, а прежде всего, конечно, творчество выполняли важнейшую функцию: привлечь внимание давно "отколовшейся" от народа интеллигенции к крестьянской России, показать, как она прекрасна, как все в пей ладно и мудро устроено, и что только в ней залог нравственного здоровья нации. Клюев будто не говорит -кричит "братьям образованным писателям": куда вы идете? остановитесь! покайтесь! одумайтесь!

Сама крестьянская среда формировала особенности художественного мышления новокрестьян, органически близкого народному. Никогда ранее мир крестьянской жизни, отображенный с учетом местных особенностей быта, говора, фольклорных традиций (Клюев воссоздает этнографический и языковой колорит Заонежья, Есенин - Рязанщины, Клычков - Тверской губернии, Ширяевец моделирует Поволжье), не находил столь адекватного выражения в русской литературе. В творчестве новокрестьян во всей полноте нашло выражение мироощущение человека, близкого земле и природе, отразился уходящий мир русской крестьянской жизни с его культурой и философией, а поскольку понятия "крестьянство" и "народ" были для них равнозначными - то и глубинный мир русского национального самосознания. Деревенская Русь - главный источник поэтического мироощущения крестьянских поэтов. Свою изначальную связь с пей - самими биографическими обстоятельствами своего рождения среди природы, в поле или в лесу - подчеркивал С. А. Есенин ("Матушка в Купальницу по лесу ходила..."). Эту тему продолжает С. А. Клычков в стихотворении с фольклорно-песенным зачином "Была над рекою долина...", в котором воспреемниками и первыми няньками новорожденного младенца выступают одушевленные силы природы. Отсюда возникает в их творчестве мотив "возвращения на родину".

"Тоскую в городе, вот уже целых три года, по заячьим тропам, по голубам-вербам, по маминой чудотворной прялке", - признается Н. А. Клюев.

В поэзии Сергея Антоновича Клычкова (1889-1937) этот мотив - один из основных:

На чужбине далёко от родины Вспоминаю я сад свой и дом. Там сейчас расцветает смородина И под окнами - птичий содом... <...>

Эту пору весеннюю, раннюю Одиноко встречаю вдали... Ах, прильнуть бы, послухать дыхание, Поглядеть в заревое сияние Милой мати - родимой земли!

("На чужбине далёко от родины...")

В мифопоэтике новокрестьян, их целостной мифопоэтической модели мира центральным является миф о земном рае, воплощенный через библейскую образность. Лейтмотивными здесь выступают мотивы сада (у Клычкова - "потаенного сада"), вертограда; символы, связанные с жатвой, сбором урожая (Клюев: "Мы - жнецы вселенской нивы..."). Мифологема пастуха, восходящая к образу евангельского пастыря, скрепляет творчество каждого из них. Себя новокрестьяне называли пастухами (Есенин: "Я пастух, мои палаты - / Межи зыбистых полей"), а поэтическое творчество уподобляли пастушеству (Клюев: "Златороги мои олени, / табуны напевов и дум").

Народно-христианские представления о цикличность жизни и смерти можно отыскать в творчестве каждого из новокрестьян. Для Клычкова и его персонажей, ощущающих себя частицей единой Матери-природы, находящихся с пей в гармоническом родстве, и смерть есть нечто естественное, словно смена времен года или таянье "изморози весной", как определил смерть Клюев. По Клычкову, умереть - значит "уйти в нежить, как корни в землю". В его творчестве смерть представляется не литературно-традиционным образом отвратительной старухи с клюкой, а привлекательной труженицы-крестьянки:

Уставши от дневных хлопот, Как хорошо полой рубашки Смахнуть трудолюбивый пот, Подвинуться поближе к чашке... <...>

Как хорошо, когда в семье.

Где сын - жених, а дочь - невеста,

Уж не хватает на скамье

Под старою божницей места...

Тогда, избыв судьбу, как все,

Не в диво встретить смерть под вечер,

Как жницу в молодом овсе

С серпом, закинутом на плечи.

("Уставши от дневных хлопот...")

В 1914-1917 гг. Клюев создает цикл из 15 стихотворений "Избяные песни", посвященный памяти умершей матери. Сам сюжет: смерть матери, ее погребение, погребальные обряды, плач сына, посещение матерью родного дома, ее помощь крестьянскому миру - отражает гармонию земного и небесного. (Ср. у Есенина: "Я знаю: другими очами / Умершие чуют живых".) Цикличность жизни и смерти подчеркнута и композиционно: после девятой главы (соответствующей девятому поминальному дню), наступает пасхальный праздник - скорбь преодолевается.

Поэтическая практика новокрестьян уже на раннем этапе позволяла выделить такие общие в их творчестве моменты, как поэтизация крестьянского труда (Клюев: "Поклон вам, труд и пот!") и деревенского быта; зоо-, флоро- и антропоморфизм (антропоморфизация природных явлений составляет одну из характерных особенностей мышления фольклорными категориями); чуткое ощущение своей неразрывной связи с миром живого:

Плач дитяти через поле и реку, Петушиный крик, как боль, за версты, И паучью поступь, как тоску, Слышу я сквозь наросты коросты.

(Я. А. Клюев, "Плач дитяти через поле и реку...")

Крестьянские поэты первыми в отечественной литературе возвели деревенский быт на недосягаемый прежде уровень философского осмысления общенациональных основ бытия, а простую деревенскую избу в высшую степень красоты и гармонии. Изба уподобляется Вселенной, а ее архитектурные детали ассоциируются с Млечным путем:

Беседная изба - подобие вселенной: В ней шолом - небеса, полати - Млечный путь, Где кормчему уму, душе многоплачевной Под веретенный клир усладно отдохнуть.

(Я. А. Клюев, "Где пахнет кумачом - там бабьи посиделки...")

Они опоэтизировали ее живую душу:

Изба-богатырица, Кокошник вырезной, Оконце, как глазница, Подведено сурьмой.

(Н. А. Клюев, "Изба-богатырица...")

Клюевский "избяной космос" - не нечто отвлеченное: он замкнут в круг ежечасных крестьянских забот, где все достигается трудом и потом. Печь-лежанка - его непременный атрибут, и как все клюевские образы, его не следует понимать упрощенно однозначно. Печь, как и сама изба, как всё в избе, наделена душой (не случаен эпитет "духовидица") и приравнена, наряду с Китоврасом и ковригой, к "золотым столпам России" ("В шестнадцать - кудри да посиделки..."). Клюевский образ избы получает дальнейшую трансформацию в творческой полемике автора с пролетарскими поэтами и лефовцами (в частности, с Маяковским). Иногда это диковинный огромный зверь: "На бревенчатых тяжких лапах / Восплясала моя изба" ("Меня хоронят, хоронят..."). В других случаях это уже не просто жилище землепашца, но вещая Изба - пророк, оракул: "Простой, как мычание, и облаком в штанах казинетовых / Не станет Россия - так вещает Изба" ("Маяковскому грезится гудок над Зимним...").

Поэтом "золотой бревенчатой избы" провозгласил себя Есенин (см. "Спит ковыль. Равнина дорогая..."). Поэтизирует крестьянскую избу в "Домашних песнях" Клычков. Клюев в цикле "Поэту Сергею Есенину" настойчиво напоминает "младшему брату" его истоки: "Изба - писательница слов - / Тебя взрастила не напрасно..." Исключение здесь составляет лишь Петр Васильевич Орешин (1887-1938) с его интересом к социальным мотивам, продолжающий в крестьянской поэзии некрасовскую тему обездоленного русского мужика (не случаен эпиграф из Н. А. Некрасова к его сборнику "Красная Русь"). Орешинские "избы, крытые соломою" являют собой картину крайней бедности и запустения, в то время как в творчестве, например, Есенина и этот образ эстетизирован: "Под соломой-ризою / Выструги стропил, / Ветер плесень сизую / Солнцем окропил" ("Край ты мой заброшенный..."). Едва ли не впервые появляющийся в творчестве Орешина эстстизированный образ крестьянской избы связан с предчувствием / свершением революции: "Как стрелы, свищут зори / Над Солнечной Избой".

Для крестьянина-землепашца и крестьянского поэта такие понятия, как мать-землица, изба, хозяйство суть понятия одного этического и эстетического ряда, одного нравственного корня. Исконно народные представления о физическом труде как основе основ крестьянской жизни утверждаются в известном стихотворении С. А. Есенина "Я иду долиной...":

К черту я снимаю свой костюм английский. Что же, дайте косу, я вам покажу - Я ли вам не свойский, я ли вам не близкий, Памятью деревни я ль не дорожу?

Для Н. А. Клюева существует:

Радость видеть первый стог, Первый сноп с родной полоски. Есть отжиночный пирог Па меже, в тени березки...

("Радость видеть первый стог...")

Краеугольный камень миропонимания новокрестьянских поэтов - взгляд на крестьянскую цивилизацию как духовный космос нации. Наметившись в клюевском сборнике "Лесные были" (1913), укрепившись в его книге "Мирские думы" (1916) и цикле "Поэту Сергею Есенину" (1916-1917), он предстает различными своими гранями в двухтомном "Песнослове" (1919), а впоследствии достигает пика остроты и оборачивается безутешным надгробным плачем по распятой, поруганной России в позднем творчестве Клюева, сближаясь с ремизовским "Словом о погибели земли Русской". Эта доминанта клюевского творчества воплощается через мотив двоемирия: совмещения, а чаще противопоставления друг другу двух пластов, реального и идеального, где идеальный мир - патриархальная старина, мир девственной, удаленной от губительного дыхания города природы, или мир Красоты. Приверженность идеалу Красоты, уходящему корнями в глубины народного искусства, крестьянские поэты подчеркивают во всех своих этапных произведениях. "Не железом, а Красотой купится русская радость" - не устает повторять Н. А. Клюев вслед за Ф. М. Достоевским.

Одна из важнейших особенностей творчества новокрестьян заключается в том, что тема природы в их произведениях несет важнейшую не только смысловую, но концептуальную нагрузку, раскрываясь через универсальную многоаспектную антитезу "Природа - Цивилизация" с ее многочисленными конкретными оппозициями: "народ - интеллигенция", "деревня - город", "природный человек - горожанин", "патриархальное прошлое - современность", "земля - железо", "чувство - рассудок" и т.д.

Примечательно, что в есенинском творчестве отсутствуют городские пейзажи. Осколки их - "скелеты домов", "продрогший фонарь", "московские изогнутые улицы" -единичны, случайны и не складываются в цельную картину. "Московский озорной гуляка", вдоль и поперек исходивший "весь тверской околоток", не находит слов для описания месяца па городском небосклоне: "А когда ночью светит месяц, / Когда светит... черт знает как!" ("Да! Теперь решено. Вез возврата...").

Последовательным аптиурбанистом выступает в своем творчестве Александр Ширяевец (Александр Васильевич Абрамов, 1887-1924):

Я - в Жигулях, в Мордовии, на Вытегре!.. Я слушаю былинные ручьи!.. Пусть города наилучшие кондитеры Мне обливают в сахар куличи -

Я не останусь в логовище каменном! Мне холодно в жару его дворцов! В поля! на Брынь! к урочищам охаянным! К сказаньям дедов - мудрых простецов!

("Я - в Жигулях, в Мордовии, на Вытегре!..")

В творчестве новокрестьян образ Города приобретает качества архетипа. В своем многостраничном трактате "Каменно-Железное Чудище" (т.е. Город), законченном к 1920 г. и до сих пор не опубликованном полностью, А. Ширяевец наиболее полно и всесторонне выразил целевую установку новокрестьянской поэзии: возвратить литературу "к чудотворным ключам Матери-Земли". Начинается трактат легендой-апокрифом о бесовском происхождении Города, сменяемой затем сказкой-аллегорией о юном Городке (затем - Городе), сыне Глупой Поселянки и продувного Человека, в угоду дьяволу неукоснительно исполняющем предсмертный наказ родителя "приумножай!", так что дьявол "пляшет и хрюкает на радостях, насмехаясь над опоганенной землей". Бесовское происхождение Города подчеркивает Н. А. Клюев: "Город-дьявол копытами бил, / Устрашая нас каменным зевом..." ("Из подвалов, из темных углов..."). А. С. Клычков в романе "Сахарный немец" (1925), продолжая ту же мысль, утверждает тупиковость, бесперспективность пути, которым идет Город, - в нем нет места Мечте:

"Город, город! Под тобой и земля не похожа на землю... Убил, утрамбовал ее сатана чугунным копытом, укатал железной спиной, катаясь по ней, как катается лошадь но лугу в мыта..."

Отчетливые антиурбанистические мотивы видны и в клюевском идеале Красоты, берущем начало в народном искусстве, выдвигаемом поэтом в качестве связующего звена между прошлым и будущим. В настоящем, в реалиях железного века, Красота растоптана и поругана ("Свершилась смертельная кража, / Развенчана Мать-Красота!"), и потому звенья прошлого и будущего распаялись. Но вера в мессианскую роль России пронизывает все творчество Н. А. Клюева:

В девяносто девятое лето Заскрипит заклятый замок И взбурлят рекой самоцветы Ослепительных вещих строк.

Захлестнет певучая пена Холмогорье и Целебей, Решетом наловится Вена Серебристых слов-карасей!

("Я знаю, родятся песни...")

Именно новокрестьянские поэты в начале XX в. громко провозгласили: природа - сама по себе величайшая эстетическая ценность. На национальной основе С. А. Клычков сумел построить яркую метафорическую систему природного равновесия, органически уходящую в глубь народного поэтического мышления.

"Нам вес кажется, что в мире одни мы только стоим на ногах, а все остальное или ползает перед нами на брюхе, или стоит бессловесным столбом, тогда как на самом-то деле совсем и не так!.. <...> В мире есть одна только тайна: в нем нет ничего неживого!.. Потому люби и ласкай цветы, деревья, разную рыбу жалей, холь дикого зверя и лучше обойди ядовитого гада!.." - пишет С. А. Клычков в романе "Чертухинский балакирь" (1926).

Но если в стихотворениях клюевского сборника "Львиный хлеб" наступление "железа" па живую природу - еще не ставшее страшной реальностью предощущение, предчувствие ("Зачураться бы от наслышки / Про железный нс-угомон!"), то в образах его "Деревни", "Погорельщины", "Песни о Великой Матери" - это уже трагическая для крестьянских поэтов реальность. В подходе к данной теме отчетливо видна дифференцированность творчества новокрестьян. С. Л. Есенин и П. В. Орешин, хотя и непросто, мучительно, через боль II кровь, готовы были увидеть будущее России, говоря есенинскими словами, "через каменное и стальное". Для II. А. Клюева, А. С. Клычкова, А. Ширяевца, которые находились во власти концепции "мужицкого рая", идею будущего вполне воплощало патриархальное прошлое, русская седая старина с ее сказками, легендами, поверьями.

"Не люблю я современности окаянной, уничтожающей сказку, - признавался А. Ширяевец в письме к В. Ф. Ходасевичу (1917), - а без сказки какое житье на свете?"

Для Н. А. Клюева уничтожение сказки, легенды, разрушение сонма мифологических персонажей - невосполнимая потеря:

Как белица, платок по брови, Туда, где лесная мгла, От полавочных изголовий Неслышно сказка ушла. Домовые, нежити, мавки - Только сор, заскорузлый прах...

("Деревня")

Свои духовные ценности, идеал изначальной гармонии с миром природы новокрестьянские поэты отстаивали в полемике с пролеткультовскими теориями технизации и машинизации мира. Индустриальные пейзажи "статьных соловьев", в которых, по словам Клюева, "огонь подменен фальцовкой и созвучья - фабричным гудком", резко контрастировали с лирикой природы, создаваемой крестьянскими поэтами.

"Трудно понимают меня бетонные и турбинные, вязнут они в моей соломе, угарно им от моих избяных, кашных и коврижных миров", - писал Н. С. Клюев в письме к С. М. Городецкому в 1920 г.

Представители железного века отринули все "старое": "Старая Русь повешена, / И мы - ее палачи..." (В. Д. Александровский); "Мы - разносчики новой веры, / красоте задающей железный тон. / Чтоб природами хилыми не сквернили скверы, / в небеса шарахаем железобетон" (В. В. Маяковский). Со своей стороны, новокрсстьяне, которые видели главную причину зла в отрыве от природных корней, народного мировосприятия, национальной культуры, встали на защиту этого "старого". Пролетарские поэты, отстаивая коллективное, отрицали индивидуально-человеческое, все то, что делает личность неповторимой; высмеивали такие категории, как душа, сердце; декларировали: "Мы все возьмем, мы все познаем, / Пронижем глубину до дна..." (М. П. Герасимов, "Мы"). Крестьянские поэты утверждали противоположное: "Все познать, ничего не взять / Пришел в этот мир поэт" (С. А. Есенин, "Кобыльи корабли"). Конфликт "природы" и "железа" закончился победой последнего. В заключительном стихотворении "Поле, усеянное костями..." из сборника "Львиный хлеб" Н. А. Клюев дает страшную, воистину апокалипсическую панораму "железного века", неоднократно определяя его через эпитет "безликое": "Над мертвою степью безликое что-то / Родило безумие, тьму, пустоту..." Мечтая о времени, при котором "не будет несен при молот, про невидящий маховик" ("Придет караван с шафраном..."), Клюев высказал свое сокровенное, пророческое: "Грянет час, и к мужицкой лире / Припадут пролетарские дети".

К началу XX в. Россия подошла страной крестьянского земледелия, основанного на более чем тысячелетней традиционной культуре, отшлифованной в ее духовнонравственном содержании до совершенства. В 1920-е гг. уклад русской крестьянской жизни, бесконечно дорогой крестьянским поэтам, па их глазах стал рушиться. Болью за скудеющие истоки жизни пронизаны относящиеся к этому времени письма С. А. Есенина, внимательное прочтение которых еще предстоит исследователям; произведения Н. А. Клюева, романы С. А. Клычкова. Свойственное ранней лирике этого "певца небывалой печали" ("Золотятся ковровые нивы...") трагическое мироощущение, усилившееся к 1920-м гг., достигает пика в его последних романах - "Сахарный немец", "Чертухинский балакирь", "Князь мира". Эти произведения, в которых показана абсолютная уникальность человеческого бытия, многие исследователи называют экзистенциальными.

Революция обещала осуществить вековую мечту крестьян: дать им землю. Крестьянская община, в которой поэты видели основу основ гармонического бытия, на короткое время была реанимирована, по деревням шумели крестьянские сходы:

Вот вижу я: воскресные сельчане У волости, как в церковь, собрались. Корявыми, немытыми речами Они свою обсуживают "жись".

(С. А. Есенин, "Русь советская")

Однако уже летом 1918 г. начинается планомерное разрушение основ крестьянской общины, в деревню направляются продотряды, а с начала 1919 г. вводится система продразверстки. Миллионы крестьян погибают в результате военных действий, голода и эпидемий. Начинается прямой террор против крестьянства - политика раскрестьянивания, со временем принесшая страшные плоды: вековечные устои русского крестьянского хозяйствования были разрушены. Крестьяне яростно восставали против непомерных поборов: Тамбовское (Антоновское) восстание, Вешенское на Дону, восстание воронежских крестьян, сотни им подобных, но меньших масштабами крестьянских выступлений - страна проходила очередную трагическую полосу своей истории. Духовно-нравственные идеалы, накопленные сотнями поколений предков и казавшиеся незыблемыми, были подорваны. Еще в 1920 г. на съезде учителей в Вытегре Клюев с надеждой говорил о народном искусстве:

"Надо быть повнимательней ко всем этим ценностям, и тогда станет ясным, что в Советской Руси, где правда должна стать фактом жизни, должны признать великое значение культуры, порожденной тягой к небу..." ("Слово к учителям о ценностях народного искусства", 1920).

Однако уже к 1922 г. иллюзии были развеяны. Убежденный в том, что поэзия народа, воплощенная в творчестве крестьянских поэтов, "при народовластии должна занимать самое почетное место", он с горечью видит, что все оборачивается иначе:

"Порывая с нами, Советская власть порываете самым нежным, с самым глубоким в народе. Нам с тобою нужно принять это как знамение - ибо Лев и Голубь не простят власти греха ее", - писал Н. Л. Клюев С. Л. Есенину в 1922 г.

В результате социальных экспериментов па глазах крестьянских поэтов, вовлеченных в трагический конфликт с эпохой, началось невиданное крушение самого для них дорогого - традиционной крестьянской культуры, народных основ жизни и национального сознания. Писатели получают ярлык "кулацких", в то время как одним из главных лозунгов жизни страны становится лозунг "Ликвидация кулачества как класса". Оболганные и оклеветанные, поэты-сопротивленцы продолжают работать, и не случайно одно из центральных стихотворений Клюева 1932 г. с его прозрачной метафорической символикой, адресованное руководителям литературной жизни страны, носит название "Клеветникам искусства":

Я гневаюсь на вас и горестно браню,

Что десять лет певучему коню,

Узда алмазная, из золота копыта,

Попона же созвучьями расшита,

Вы не дали и пригоршни овса

И не пускали в луг, где пьяная роса

Свежила б лебедю надломленные крылья...

В наступившем тысячелетии нам суждено по-новому вчитаться в произведения новокрестьянских писателей, ибо они отражают духовно-нравственные, философские, социальные аспекты национального сознания первой половины XX в. В них заложены истинные духовные ценности и подлинно высокая нравственность; в них веяние духа высокой свободы - от власти, от догмы. В них утверждается бережное отношение к человеческой личности, отстаивается связь с национальными истоками, народным искусством как единственно плодотворный путь творческой эволюции художника.

Для литературного процесса начала XX в. характерно тяготение к демократизации - творческому самоутверждению народных масс. Одновременно с деятельностью литераторов-профессионалов заявляет о себе пролетарская муза, возникает новый тип крестьянской поэзии. Ее решительному оживлению, а главное - внутреннему росту способствовал приход в литературу талантливых выходцев из разных краев крестьянской России: из Заонежья - Николая Алексеевича Клюева (1884–1937), из Тверского края - Сергея Антоновича Клычкова (Лешенкова) (1889–1941), с рязанской Мещеры - Сергея Александровича Есенина (1895–1925), с Нижнего Поволжья - Александра Васильевича Ширяевца (Абрамова) (1887–1924) и Петра Васильевича Орешина (1887–1943). Вместе они составили плеяду так называемых новокрестьянских поэтов. Природа их поэзии сложна. Уходя своими корнями в глубины народного - языческого и христианского - поэтического миросозерцания, она вместе с тем оказалась созвучной духовным исканиям первых десятилетий нового века.

Очередная волна народнических увлечений в интеллигентской среде этого периода диктовалась, как и прежде, «теми альтруистическими настроениями, которые переживались тогда нашей передовой молодежью, поставившей на своем знамени „служение народу“», стремлением «слиться с трудовой народной массой, бесправной и угнетенной, но которая в глазах молодежи являлась носительницей светлых нравственных идеалов». Вместе с тем упорный соблазн творческой интеллигенции соприкоснуться с глубинными переживаниями народного духа обусловливался и другими существенными мотивами: во-первых, предчувствием неотвратимо надвигающихся исторических катаклизмов, а во-вторых, сознанием исчерпанности западных эстетических веянии, ограниченных ресурсов «книжной» культуры. Курс нового народничества в силу этого решительно меняется: в народ идут уже не с целью просветить темного и забитого мужика, а наоборот - приобщиться к его гармоническому, как казалось, миросозерцанию. Отмечая «бесплодное плетение словесных узоров» на заседании Религиозно-философского общества, Р. В. Иванов-Разумник писал: «И при этом - страшная жажда почвы, земли, живой крови, духа жизни». И далее: «Народ - это, конечно, подлинное Слово жизни, но лишь тогда, когда к нему вплотную припадают». Проблема интеллигенции и народа становится основополагающей в духовных поисках А. Блока, он же пытается разгадать и глубинный мир народной магии и заклинаний, который оказывается для него «тою рудой, где блещет золото неподдельной поэзии; тем золотом, которое обеспечивает и книжную „бумажную“ поэзию - вплоть до наших дней».

После появления сборников стихов Клюева, Клычкова, Есенина, Ширяевца и несколько позже П. Орешина об этих поэтах заговорили как о свежем, высокохудожественном и общезначимом явлении. Брюсов, написавший предисловие к первому сборнику Клюева «Сосен перезвон», отмечал: «Среди подлинных дебютантов первое место принадлежит г. Н. Клюеву».

Особого внимания заслуживает интерес к Клюеву Блока. В поэте-крестьянине он увидел свою персонифицированную мечту о единстве двух Россий: мистически-патриархальной и крестьянски-бунтарской; его дневники 1907–1912 гг. полны упоминаниями о Клюеве.

Не меньшее внимание было уделено и появлению Есенина. Блок назвал его талантливым крестьянским поэтом-самородком, а его стихи «свежими, чистыми, голосистыми». Один из журналов обнаружил в его стихах «какую-то „сказанность“ слов, слитость звука и значения»; П. Сакулин подчеркнул «дивные краски» - как следствие глубочайшего ощущения родной природы.

При активном содействии С. Городецкого, И. Ясинского Клюев и Есенин включаются в Петербурге в деятельность литературно-художественного общества «Краса» (1915), а затем «Страда» (1915–1917), ставивших своей целью способствовать выявлению талантов из народа, мечтавших о «единении интеллигенции и народа на путях усвоения ими „истинно-христианских идей“». Основную заслугу общества И. Ясинский видел впоследствии в том, что оно выдвинуло Клюева, «с его заонежскими величаво русскими, ядреными поэтическими волхвованиями», и способствовало развертыванию таланта Есенина. - «этого гениального юноши».

Основополагающее влияние Клюева в этот ранний период восхождения новокрестьянской плеяды было бесспорным. Исповедальную переписку с ним ведут Ширяевец и Есенин, который в 1917 г. писал об этом времени:

Тогда в веселом шуме

Игривых дум и сил

Апостол нежный Клюев

Нас на руках носил.

Позже Орешин отстаивал олонецкого поэта от нападок имажинистов:

Вам Клюев противен до боли,

По мне - он превыше вас,

И песни его о русском поле

Запоются еще не раз!

Безмерно ценил своего младшего собрата Есенина и Клюев. Их связывали сложные личные взаимоотношения.

Свою поэтическую родословную новокрестьянские поэты предпочитали вести по семейной линии, указывая то на мать, то на бабку, то на деда, видя в них носителей крестьянского мировоззрения, как бы непосредственно приобщавших их к потаенным глубинам народных «певчих заветов». Клюев вспоминает о «сопели» своего деда, которая «жалкует» в его песнях, «аукает» в его сердце, «снах и созвучиях». Огромное влияние на духовное воспитание поэта оказала и мать, «былинница» и «песенница», памяти которой он посвящает «Избяные песни» (1914–1916). С. Клычков тоже пишет, что «языком обязан лесной бабке Авдотье, речистой матке Фекле Алексеевне…».

Осознание глубинного родства с народным творческим духом способствовало тому, что именно в «крестьянском» облике создаваемых ими «песен» поэты видели свое преимущество перед поэзией интеллигентской, «цивилизованной». Вместо горемычных жалоб, свойственных их предшественникам, поэтам-самоучкам, у них появляется мотив веры в свое социальное превосходство. Клюеву не льстит, как писал он в одном из писем, что его «нищие песни» читают скучающие атласные дамы, а господа с вычищенными ногтями и безукоризненными проборами пишут (о них, - А. М.) захлебывающиеся статьи в газетах». С иронией относился к салонной шумихе по поводу его «деревенских» стихов и обаятельной внешности Есенин. В противовес кичливому дворянскому родословию Клюев извлекает из «глубины веков» собственную геральдику: «Родовое древо мое замглено коренем во временах царя Алексея, закудрявлено ветвием в предивных строгановских письмах…»; «Отцы мои за древлее православие в книге Виноград Российский два века поминаются».

Доказательством органического родства новокрестьянских поэтов с трудовым народом является факт их участия в социальном протесте. О социальных взглядах Клычкова в годы первой русской революции один из современников пишет: «Народ, труд, творчество, равенство, свобода - были для него понятиями одного ряда. К социалистической революции он относился сочувственно, как к историческому правежу, как к великому пролому в народное будущее». За участие в революционном движении в том же 1905 г. Ширяевца уволили с работы, и он вынужден был покинуть родную Волгу. За Есениным как за неблагонадежным в 1913 г. устанавливалась в Москве полицейская слежка. Наиболее активные формы социального протеста были проявлены молодым Клюевым. В 1905 г. он стал пропагандистом революционно настроенного Бюро Содействия Крестьянскому Союзу и вскоре был привлечен по делу распространения революционных прокламаций. В 1906 г. Клюев агитирует крестьян не платить подати, не повиноваться начальству, и это влечет за собой шестимесячное заключение в тюрьму. При обыске у него конфискуют «Капитал» Маркса и «собственноручные» сочинения «возмутительного содержания». После отбывания срока (в августе 1906 г.) Клюев поддерживает контакт с большевиками, ратует за помощь политическим ссыльным и заключенным.

Известны также публицистические выступления Клюева в защиту крестьянства. В 1908 г. он пытается через Блока передать В. С. Миролюбову, бывшему редактору «Журнала для всех» (1898–1906), свою статью «С родного берега», свидетельствующую о неистребимой мятежности духа в недрах крестьянских масс. Подчеркнув тяжелое социальное и материальное положение олонецкой деревни, автор обращает внимание на независимый характер северного крестьянина, который осмеливается выдвигать свою «крестьянскую программу»: «…чтобы не было податей и начальства, чтобы съестные продукты были наши». В крестьянине Клюев видит не только могущественную силу, но и высший нравственный авторитет, ибо «его весы духовные, своего рода чистилище, где все ложное умирает, все же справедливое становится бессмертным». И потому неизбежно возмездие всем его «затюремщикам». В том же году в «Нашем журнале» публикуется анонимно статья Клюева «В черные дни. (Из письма крестьянина)», стоившая журналу существования. Возражая тем, кто, подобно публицисту М. А. Энгельгардту, утверждал, что народ «остался равнодушным к крестным жертвам революционной интеллигенции», Клюев доказывает «врожденную революционность глубин крестьянства». В обеих статьях ощутимо стремление начинающего поэта говорить не просто о крестьянстве, «извивы <…> духа» которого ему хорошо знакомы, но и от имени самого крестьянства.

И все-таки мотив социального протеста не стал доминирующим в творчестве новокрестьянских поэтов. Начисто отсутствует он в лирике Клычкова и почти не ощутим в поэзии раннего Есенина. У Ширяевца он крайне размыт романтической «волжской» струей. Наиболее реалистично этот мотив проступает только в «песнях» Орешина с их бедняцкой тематикой.

Чрезвычайно сложно развивался и причудливо трансформировался мотив протеста в поэзии Клюева. Несомненно революционны стихи 1905–1906 гг., однако в первый сборник поэта они не вошли. И тем не менее весь «Сосен перезвон» проникнут духом трагических событий первой русской революции; многое в нем навеяно памятью о казненных, изгнанных, осужденных. Здесь даже «Сосны шепчут про мрак и тюрьму, Про мерцание звезд за решеткой».

Мысль об искуплении страданий и мук героически, но безрезультатно боровшегося за свободу народа не покидает поэта и в следующем сборнике («Братские песни»). Опираясь на евангельскую идею о приобщении к вечной радости и бессмертию только через муки и смерть, Клюев уподобляет революционеров первым христианам - мученикам Колизея. Поэтической формой, воплощающей эту мысль в образы, становятся «песни» раскольничьих сект, которые также могли противопоставить своим преследователям только несгибаемую твердость духа и силу убеждений. В «Вечерней песне» свою обреченность в мире гонений и зла герои воспринимают как будущую нетленность в идеальном мире добра и справедливости, где у них будут

За спиной шесть крылий легковейных,

На кудрях венцы из звезд вечерних.

Обращение Клюева к «сектантской» поэтике не случайно. Всеми, кто занимался исследованиями русского религиозного раскола, неизменно подчеркивался факт естественного перехода социального протеста в глубинных толщах народных масс в протест против казенной церкви, социальных исканий в искания религиозно-утопического характера. А. С. Пругавин писал о ярко демократическом характере раскола, становящегося «религией закрепощенной и обездоленной массы». Исследуя движение так называемых «неплательщиков», он подчеркивал, что «они открыто называли царя антихристом, а чиновников, всех тех, „кто одел светлые пуговицы“, - слугами антихриста, посланниками его». Этот, казалось бы, социально-религиозный парадокс он объяснял тем, что «более сознательная часть народа не отделяет религии от жизни, так как в глазах этих людей религия является и моралью, и философией, и этикой, и социологией». Хорошо изучивший духоборческое движение в России большевик Вл. Бонч-Бруевич ставил знак тождества между «мистическими» и «свободномыслящими» сектами России.

Причисляя Клюева именно к такому типу народных правдоискателей, В. Г. Базанов справедливо пишет о его особенной религиозности, «по-крестьянски» сочетающей в себе «патриархальные пережитки и ненависть к официальному православию». Через всю многовековую толщу русского религиозного движения проходят имена наиболее знаменитых расколоучителей. Тяготение Клюева к духовному авторитету одного из них, к протопопу Аввакуму, несомненно. В. Г. Базанов прослеживает разделенную веками общность этих двух самобытных деятелей русской культуры, говоря, что оба они, относясь резко отрицательно к официальной церкви, вдохновенно «выступали против разрушения тех эстетических и духовных ценностей, которые были созданы в эпоху Древней Руси самим народом». Этим же определяется и некоторое сходство их поэтических систем, опирающихся на «своеобразное фольклорное переосмысление христианской символики и языка древнерусской литературы». Характерна ранняя биография Клюева. Происхождением (его мать была из раскольнической семьи) он принадлежал к людям «крепкого морального закала» (П. Сакулин). В шестнадцать лет, надев на себя вериги, он уходит «спасаться» в Соловки, затем подвизается в роли псалмопевца Давида в раскольничьем «Корабле», где сочиняет пользующиеся большим успехом у верующих духовные песни и молитвы. Позже Клюев назовет протопопа Аввакума своим «прадедом». Героический и трагический образ его займет свое место в напряженно насыщенной историческими ассоциациями клюевской лирике 1920-х гг. («Львиный хлеб», 1922). Традиции старообрядческой культуры наложили определенный отпечаток и на детские годы Есенина, воспитывавшегося в доме деда-раскольника.

Неудивительно поэтому, что все мировосприятие этих поэтов оказалось насыщенным религиозной символикой. В ореоле христианского мученичества воспринимался ими и образ России. К нему они шли от апокрифов и утопий, национальную сущность которых необычно смело для своего времени обобщил Тютчев в образе «царя небесного», исходившего, благословляя, родную землю. У Есенина ее благословляет, проходя «мимо сел и деревень», крестьянский заступник «милостник Микола», у Орешина за судьбой русского пахаря следит «с косматых облаков» Христос, а по темной крестьянской избе ходят в известный час «светлые тени» ангелов. Такие образы отсутствуют у Клычкова, у него их место занято персонажами языческой мифологии («Леший», «Лада», «Купава»). Особенно богата апокрифическими персонажами поэзия Клюева. В нее он переселил весь синклит святых и мучеников с избяных и церковных икон, присовокупив к ним еще и языческих покровителей. Не следует, однако, усматривать в этом подчеркивание религиозности поэтов. Церковные образы были призваны освещать утопический идеал России, хотя образ последней представал у них не только в мистическом освещении.

В поэзии Клюева, Есенина и других поэтов крестьянской плеяды полнокровно воспроизведены живые и красочные черты деревенского быта. Употребление таких привычных атрибутов крестьянской убогости, как «сермяга», «лыко», «лапти» и пр., приобретало в их поэзии непривычное эстетическое звучание. У Клюева «Зорька в пестрядь и лыко Рядит сучья ракит»; «Месяц засветит лучинкой, Скрипнет под лаптем снежок». Проявлением гармонической полноты деревенской жизни любуется Есенин (стихотворение «Базар»). Базар поэтизировался почти всеми русскими художниками, как тот праздничный промежуток в перерыве между тяжелыми крестьянскими работами, когда выплескивается наружу все веселое и жизнерадостное в народной жизни. Есенинское стихотворение в какой-то степени напоминает картину Б. Кустодиева «Ярмарка» (1906), на переднем плане которой плещут своей веселой, звонкой многокрасочностью рубахи мужиков, сарафаны, платки и ленты баб и девок, а взоры детей завораживает расписной мир игрушек. Беленые и крашеные стены и кровли церквей и колоколен усиливают это впечатление. А в отдалении за ними, за серыми крышами изб нахмурился и затаился лес как воплощение долгих недель и месяцев сурового мужицкого труда. Радостная образность переднего плана - это только краткий счастливый миг, и художник не жалеет на него своих ярких красок. Всем своим темпераментом и художественным строем стихотворение Есенина также стремится запечатлеть мгновенье крестьянского досуга и радости. И хотя здесь полностью отсутствует контрастный кустодиевский фон, кратковременность веселья ощутима и в стремительном ритме строк, и в торопливой смене зрительных и слуховых впечатлений. С красочным базарным ассортиментом гармонирует такая же щедрая, яркая природа. В последней строфе лирический накал достигает предела: здесь сливаются воедино и восторг перед веселящейся народной Русью, и затаенная радость счастливой любви.

Ты ли, Русь, тропой-дорогой

Разметала ал наряд?

Не суди молитвой строгой

Напоенный сердцем взгляд!

Не менее знаменательно и стихотворение «Рекруты», тоже посвященное бытовому явлению: уходу в армию новобранцев. В нем поэт решительно отступает от распространенных в фольклоре и крестьянской поэзии ламентаций и «плачей». Здесь взят только один мотив - прощание крестьянских парней с «остальными» деньками их деревенской жизни. Все внимание поэта сосредоточено на утверждении связи между уходящими из деревни новобранцами и взрастившим их крестьянским краем. Их окружает навсегда входящий в их память мир родного села, с его «тропинкой кривенькой», «летним вечером голубым», «пеньками» в соседней «темной роще», зелеными пригорками и полями. Стихотворение направлено на выявление чувства родины, которое унесут с собой новобранцы и которое поможет им переносить тяжесть военной службы.

Раннему Есенину присуще гармоническое видение деревенского мира. Не случайно в воплощающих его эпитетах поэтом используется палитра чистых, веселых и каких-то звонких красок:

Ярче розовой рубахи

Зори вешние горят.

Позолоченные бляхи

С бубенцами говорят.

На эту звонкую бытовую цветопись откликается и природа: «Хвойной позолотой взвенивает лес»; «Лижут сумерки золото солнца, В дальних рощах аукает звон…».

Деревенская Русь «Радуницы» (ее первый раздел так и называется «Русь») светится радостью земледельческого труда и брызжет весельем праздничного досуга с хороводами, тальянками и звонкоголосыми припевками «девчоночек лукавых». Поэт замечает «горевые полосы», сиротливость приютившихся к вербам изб; в его стихах слышатся порой ставшие уже трюизмами восклицания «горемычной» народной музы: «Край ты мой заброшенный, Край ты мой пустырь!». Однако они не содержат социального мотива, это скорее сетования по поводу исконной крестьянской бедности, созерцание которой вызывает неизбежную грусть. Не случайно, подчеркивая это, поэт употребляет оксюморонную структуру образа: осины - тощие, но листья катятся с них, как яблоки; тополя чахнут - «звонко», и т. д.

Глубоко опоэтизирован в творчестве новокрестьянских поэтов крестьянский труд, и прежде всего его носители - простые труженики села. При этом Клюев любит подчеркнуть элементарную, бесхитростную сторону крестьянского труда. Его умиляет лаптевяз, у которого под рукой скрипит «лощеное бересто», дед, который готовит «к веселым заморозкам» свои дровни - «как Ной ковчег». Философско-поэтическую апологию труженика-деда развивает в цикле «Кольцо Лады» Клычков. Здесь развертывается картина созидательного единства человеческих и природных сил: природа представлена таинственной, животворящей сущностью, а человеческая деятельность - ясно очерченным календарным кругом земледельческих забот и дел.

Идеализация сельской жизни новокрестьянскими поэтами заключалась в том, что каждый из них выступал в своем творчестве как дитя народа и видел в ней то, что привычно было видеть самому крестьянину. Им было присуще стремление изображать не столько саму историческую действительность, сколько народный идеал гармонической и счастливой жизни. В этом проявлялся особый романтизм их творчества.

Наиболее законченным романтиком на фольклорной основе следует признать А. Ширяевца. Его Русь - это Русь, уже запечатленная в народной песне. Песенны и его герои: отчаянные девушки, бурлаки, разбойники, с сильным характером запорожцы, Стенька Разин со своей голытьбой. Подстать им и пейзаж, такой же буйный, влекущий вдаль, к другой жизни: это высокие кручи, речные дали, волны, темные ночи и грозы. Ни у кого из новокрестьянских поэтов пейзаж не был наделен историческими чертами так, как у Ширяевца. Его закат сначала напоминает своей красочной пестротой Запорожскую Сечь, а затем гонца, под покровом ночи проникающего в сказочно богатый Царьград («Закат»). Волга неистовством своих волн хочет сказать о потопленных в ней сокровищах, выплеснуть их на берег («Буря»). Многоцветье и узористость представлены предметами прошлого (оружие, кубки, ковры, шатры, одежда). Узорен и разработанный в основном на богатстве плясовых мотивов ритм его «запевок».

В междугорье залегло -

В Жигулях наше село.

В жизни современной деревни Ширяевца привлекают главным образом те стороны, в которых как бы выплескивается наружу все талантливое и размашистое, что до поры до времени таится в народных недрах («Масленица», «Троица», «Плясовой узор»).

О романтической устремленности новокрестьянских поэтов свидетельствует нередкое их обращение к героическим образам национальной истории и фольклора. Образы Стеньки Разина и Кудеяра у Ширяевца, Евпатия Коловрата и Марфы Посадницы у Есенина, струговода и разбойников у Клюева связаны, с одной стороны, с мотивами борьбы за национальную независимость, а с другой - социального протеста, и в том и в другом случае весьма романтизированными. Клычкова привлекал более психологический тип национального, в основном сказочного героя. Им созданы циклы, посвященные Садко и Бове. Замыслом написать книгу «песен» о старорусских былинных богатырях он делился в 1911 г. в письме к П. А. Журову: «А вторая моя <книга> - богатырские песни, песни о богатырях русских, об Илье, Чуриле, Микуле, Бове, Садко и Алеше! Слушай: Бова - любовь! Чурило - солнышко, белое молодецкое лицо, которое он прикрывает подсолнухом, чтобы не загореть, Микула - земля, весенняя пахота, Алеша - дикое, осеннее поле и беспричинная, тайная сладость-печаль».

Благоговейным чувством проникнуто отношение новокрестьянских поэтов к природе. Клюевская поэзия изобилует реалистическими образами северной природы, в которых то весенняя, то летняя, то осенняя «явь Обонежья» раскрывается во всей своей первозданной свежести. Она завораживает своим спящим за елями закатом, затуманившимися прокосами, сенокосными зорями, вешней полой водой, во время которой «думы как зори ясны». Но вместе с тем в ней обилен налет церковной образности: «Заря, задув свои огни, Тускнеет венчиком иконным»; «Прослезилася смородина, Травный слушая псалом». Белые вербы представляются весной поэту «в кадильном дыму», а в «бледном» осеннем воздухе чуется «ладана гарь». Влияние религиозной образности ощутимо и в ранней лирике Есенина («Чую радуницу божью…» и др.).

По-иному устанавливается интимная связь с природой в лирике Клычкова, в которой церковная образность не играет никакой роли. Поэт ищет прежде всего ее завораживающего, отрешающего от обыденной суеты воздействия: того, от чего тело ощущает целительную, благотворную силу, душа - умиротворенность, а мысли - способность устремляться к возвышенному и вечному («Сад», «Детство» и др.). Многие картины клычковского пейзажа дышат глубиной своего фантастического инобытия: вешние сумерки готовы сгуститься в зыбкий образ Лешего, которого вот уже и нет - растворился в красках и звуках лесного очарования. Подступающий к крыльцу родительской хаты лес превращает жизнь деревенского мальчика в сказку и становится затем «потаенным садом» его душевного мира. Переплетшиеся ветви затерянных в лесной глуши деревьев представляются забежавшему туда по «невозвратным тропам» пастушонку думами его «былых предков», а в шорохе их листьев слышится ему «шопот человечьих уст».

В изображении природы у новокрестьянских поэтов обращает на себя внимание не столько ее «деревенскость», сколько то, что воспринята она именно крестьянином, сквозь «магический кристалл» деревенского быта.

Ах, и сам я в чаще звонкой

Увидал вчера в тумане:

Рыжий месяц жеребенком

Запрягался в наши сани.

Такое интимное ви́дение природы способствовало возникновению оригинальной образной системы, в основе которой метафора, как бы одомашнивающая мир. Все непостижимое и далекое от человека в мироздании, что может внушить ему «звездный страх», поэт как бы приближает к себе, согревая его своим «родительским очагом», «крещением воздуха именами близких нам предметов» (Есенин). Это восприятие мира ощутимо в стремлении Клюева представить весь космос не чем иным, как крестьянским подворьем со всеми прилежащими к нему угодьями, как бы овеянными домашним духом. Все близкое, все свое, все благословенное: «Как баба, выткала за сутки Речонка сизое рядно». По его стопам идет Есенин, который подобное видение мира и образность пытается обосновать уже теоретически в эстетическом трактате «Ключи Марии» (1918, издан в 1920).

Мастерство в передаче необычайной телесности образов природы доходило порою у Клюева до изощренности. Чрезвычайно богат и сочен его метафорический эпитет. Клюевская цветопись словно возникла из густо вспенившегося патриархального быта и северной природы. В его поэзии «В пеганые глуби уходит закат»; «Двор - совиное крыло, Весь в глазастом узорочьи»; «В избе заслюдела стена, Как риза рябой позолотой»; «Набух, оттаял лед на речке, Стал пегим, ржаво-золотым». Редко у кого из русских поэтов цветовой или осязательный эпитет достигал такой чувственной силы («ячменная нагота Адама», «вербная кожа девичьих локтей», «крупичатый свет»). Не менее изощрен и слух поэта, тонко распознающий звучание жизни, начиная от «дремных плесков вечернего звона» до «звона соломинок» или потаенно слышимого в соломе «шелеста крестильного плата». Сам Клюев относил себя к тем хотя и редким, но все-таки выискивавшимся людям «с душевным ухом», которым слышно, «как зерно житное <…> норовит к солнцу из родимой келейки пробиться». «У кого уши не от бадьи дубовой, тот и ручеек учует, как он на своем струистом языке песню поет». Богато насыщены у Клюева также вкусовые и обонятельные эпитеты: «Пахнуло смольным медом С березовых лядин»; «И в каждом снопе аромат Младенческой яблочной пятки». Красочность и сочность клюевской палитры сразу же была отмечена первыми критиками поэта: «Яркие, золотые краски горят как жар, как золотой купол на солнце, - писал П. Сакулин. - Это русский „златоцвет“, который так по душе нашему народу».

Лирика природы Клычкова проникнута фольклорно-крестьянским мироощущением. Весь ее мир словно бы увиден в лубочном измерении, располагающем в один ряд разнородные явления.

Луг в туманы нарядился,

В небе месяц народился

И серпом лег у межи…

Образами такого наивного мировосприятия пронизана вся ранняя лирика поэта. Здесь даже космос проявляется по-домашнему близко:

Низко месяц! Низко солнце!

И алеет у оконца,

И краснеет у ворот…

Этим не всегда явным присутствием фольклорного элемента и объясняется известное обаяние клычковской лирики, как бы реконструирующей поэтическое мышление патриархального крестьянства. «Если вы хотите услышать, как говорит Русь шестнадцатого века, послушайте его», - такими словами представил Сергея Клычкова К. Зелинскому в 20-е гг. А. Воронский.

Мотив единства человека и природы является доминирующим для всей лирики Клычкова. С этой целью он не только обращается к языческому фольклору, где этот мотив лежит, можно сказать, на поверхности, но пытается найти то же самое и в книжных образах. Так, в цикле «Бова» поэта более всего очаровывает то, что по смерти героя «волна широкая» его кудрей «лежит в долинах меж травы», «из сердца вырос дуб…».

В ритмическом отношении особенно два первых сборника Клычкова следуют фольклорной традиции. Их циклы богато разузорены, пересыпаны заклинательными обращениями к стихиям, давно уже ставшими детскими приговорками («Радуга-верея, Золоты узоры! Укажи по лугу, проводи по бору, Где дойти скорее, Где найти мне друга!»), хороводными восклицаниями («Ой, красавица, постой!..»), обрядовыми присловьями. Что же касается развития образной мысли, то Клычков идет путем тонкой стилизации, стремясь достигнуть эстетического контакта с прошлым в современном ему искусстве. Близкое к символу сгущение образного смысла имеет здесь целью своей показать единство человеческого и природного начала. Так, по сюжету стихотворение «Невеста» представляет собой изображение, казалось бы, обычной деревенской свадьбы:

Запоют на пирушке обозы

Сквозь березовый частый лесок…

Многоточием последнего стиха обрывается картина ожидаемого свадебного пира, поглощаясь пейзажем. О гостях говорится, что они «понаедут» «без пути, без дороги - быльем». Далее их образ еще более растворяется в природе. Свои «кафтаны» и «сермяги» они «раскидывают»

Что одной-то полой на овраги,

А другую по лесу, по мху…

Сам жених назван месяцем.

Не горюнься же, Месяц медовый,

Невесты моей женишок!

В народнопоэтической символике месяц чаще всего выступает как идеализирующая метафора добра молодца, жениха. Используя это поэтическое представление, Клычков переставляет компоненты символа, первичным делая образ месяца, а «жениха» приводя к нему лишь в качестве приложения. Но в таком случае картину свадьбы можно прочесть совсем по-другому - как изображение осени, когда со снежным первопутком нарождается и новый месяц. Но осень - время свадеб, и поэтому месяц - жених.

Стремясь раскрыть многоплановость фольклорного мотива, Клычков впадает порой в стилизацию. Таков, например, облик морской царевны, как бы сливающийся с образом самой волны.

У царевны плечи в пене,

В пене белые колени,

Став ее волны стройнее,

И туман плывет за нею…

Так и видится трафаретная виньетка художника начала XX в. Впечатление стилизации усиливается к тому же статичностью большинства фольклорных образов Клычкова. Нередко тот или иной эпизод из жизни сказочного героя превращается в пейзажную картинку и в ней застывает. Подобно этому И. Я. Билибин превращал события русской волшебной сказки в серию застывших орнаментированных рисунков. В целом же в первых сборниках Клычкова фольклорный мир предстает как бы профильтрованным сквозь мечту поэта об идеальном мире утопического прошлого, мире сказочной, «призрачной Руси», куда, как в «потаенный сад», пытается он проникнуть «фольклорными» тропинками.

Ты прикрой меня, прябой,

Пеленою голубой.

Я люблю твой гул напевный

И твою царевну!..

За исключением подобных сказочных и других полумифических персонажей, ранняя лирика Клычкова безлюдна. Да поэт и не жаждет встречи с людьми в своем светлом одиночестве среди природы, где ему легко брести по дороге «за плечами с кошолкою, С одинокою думой своей…» и нетрудно найти приют «средь семьи говорливых осин». Утонченному, импозантно-отрешенному от всего житейского поэту грезы, «очарованному страннику», Лелю - ему знакомы в этот период лишь романы с русалками, морскими царевнами и ладами, счастливо уберегающими его в лоне природы от ошибок и разочарований реальной жизни.

При всей вещной, деревенской конкретности образов природы и быта лирика новокрестьянских поэтов была устремлена к некоей неизреченной тайне человеческого существования. О «веренице смутных предрассветных ощущений, пророчеств, обетований, надежд» высказывались не только первые рецензенты Клюева, это же отмечает и современный исследователь его поэзии В. Г. Базанов. Заглавие сборника Клычкова «Потаенный сад» воспринималось как символ всей новокрестьянской поэзии: «Они постоянно пытаются показать за видимым зеленым садом „потаенный сад“ своих грез», - писал В. Львов-Рогачевский.

Лирический субъект ранней лирики новокрестьянских поэтов нередко выступает в образе пастуха, с которым почти все они отождествляют себя. «Я пастух, мои палаты - Межи зыбистых полей», - говорит Есенин («Пастух»); Клычкову его «песни» представляются стадом овец, которых пасет поэт-пастух «в тумане раннем у реки» («Я все пою - ведь я певец…»). Есенин так объясняет эту тягу поэтов к символическому образу пастуха: «В древности никто не располагал временем так свободно, как пастухи. Они были первые мыслители и поэты, о чем свидетельствуют показания Библии и апокрифы <…> Вся языческая вера в переселение душ, музыка, песня и тонкая, как кружево, философия жизни на земле есть плод прозрачных пастушеских дум».

Еще большее распространение в этой поэзии получил образ странника, бродяги, богомольца, инока. Символом странничества стал в ней сам образ «дали» («Вглядись в листопадную странничью даль» - Клюев; «В очах далекие края, В руках моих березка…» - Клычков; «Лица пыльны, загорелы, Веки выглодала даль…» - Есенин).

Все эти образы свидетельствуют об устремленности отдельных поэтов к некой «нездешней», «неразгаданной земле», которая по первому впечатлению (например, в лирике Есенина) представляется чем-то родственным платоновской прародине души. Туда, «в немую тьму вечности», в свою вневременную «звездную» стихию уходит и сам поэт от земной действительности, где он «гость случайный». Но тут обнаруживается, что он все же не может отказаться от этой действительности; стать частицей вечности, ее «незакатными глазами» ему нужно для того, чтобы жадно смотреть вниз все на ту же землю («Там, где вечно дремлет тайна…»). Доверяясь своей «призрачной звезде», поэт уходит к «неведомому», но «уходит ли», если в пути его сопровождают все те же «косари», «яблоки зари», «звенящие рожью борозды»? Причащаясь высшей благодати («с улыбкой радостного счастья»), он молится все на те же «копны и стога» своего родного крестьянского края.

«Потаенный» мир новокрестьянских поэтов оказывается не чем иным, как все той же деревенской Русью со всеми ее крестьянскими атрибутами, но только как бы поднятой на неизмеримую духовную высоту. Это Русь, отождествляемая с судьбой легендарного Китеж-града, Русь, становящаяся «избяной Индией», «избяным» космосом. На этой высшей ступени развития образа крестьянской Руси ее бытовые реалии уже начинают отсвечивать «нетленным», идеальным светом: «Чтоб лапоть мозольный, чумазый горшок, Востеплили очи - живой огонек» («Белая Индия» Клюева); «И в закуте соха с бороною Тоже грезят - сияют в углу» («Гость чудесный» Клычкова).

Основным материалом для воплощения этого подобного сказочному Китежу узорно-глубинного мира было самобытное, живое крестьянское и самоцветно-архаическое слово. Такого материала не было в распоряжении писателей-самоучек. Их стихи о русской природе пестрят явными заимствованиями из чужого словаря: «Желтые туники сняли с плеч березки» (С. Фомин); «Снился мне сад ароматный, Грот под кудрявою липой» (Г. Деев-Хомяковский). Вместе с тем специфическая выразительность поэтического образа новокрестьянских поэтов, их живое народное слово не создает впечатление этнографизма, нуждающегося в особой расшифровке. Диалектизмы Клюева, Есенина, реже Клычкова и Ширяевца, пульсируют эмоциональной и образной энергией, не говоря уже об их общенациональной корневой прозрачности. Это поэтические диалектизмы, независимо от того, взяты ли они из словесного репертуара деревенских старух или были сочинены самими поэтами. У Клюева: «На потух заря пошла»; «Прыснул в глаза огонечек малешенек»; «навеки зажалкует»; у Клычкова: «в темной туче ввечере»; у Есенина: «зорюй и полднюй у куста»; «странник улогий», «от пугливой шумоты»; «в кулюканье пенистых струй», «вихлистое приволье»,

Говорят со мной коровы

На кивливом языке.

Духовитые дубровы

Кличут ветками к реке.

Создавалось впечатление, что поэт вводит читателя в неведомый еще для него тайник поэтических образов. И. поскольку сами слова-образы определенно соотносились со стихией крестьянской речи и миросозерцания, то и открываемый лирикой этих поэтов мир при всей своей свежести представлялся исконным, хотя и полузабытым. Пытаясь определить эту глубинную связь поэтического слова с народным миросозерцанием, А. Белый в статье, посвященной поэтике Клюева, писал: «Корневая народная сила змеиного звука прозрачна поэту, корнями своими вспоенного этой народною мудростью».

Другой неотъемлемый родовой признак новокрестьянской поэзии составляет естественно вливающаяся в нее из фольклорных источников песенность. Близки народной любовной лирике многие «песни» Есенина, исполненные пьянящего молодого чувства («Заиграй, сыграй, тальяночка…», «Выткался над озером алый свет зари…»). Удалью волжской вольницы веет от «запевок» Ширяевца. Сплошь песенна ранняя поэзия Клычкова. Однако степень фольклорности этих «песен» неодинакова даже в творчестве одного и того же поэта. Так, в «Песнях из Заонежья» Клюева фольклорный материал едва тронут творческой индивидуальностью поэта, но что касается «Избяных песен», то здесь Клюев, исходя из фольклорной основы, достигает вершины ее поэтической интерпретации.

Посвященный смерти матери цикл этих «песен» по своей жанровой устремленности отталкивается от похоронной причети, записанной в прошлом веке Е. В. Барсовым от И. А. Федосовой именно на родине поэта, в Олонецкой губернии. По замечанию собирателя, Федосова была не просто вопленницей, но истолковательницей чужого горя. Земляк же прославленной народной поэтессы преследует иную цель. Если обычно все восемь последовательных эпизодов похоронного плача направлены на предельную драматизацию переживания, психофизиологически разрешающуюся катарсисом, то Клюев в своем «плаче» по матери вступает в поэтическое единоборство со смертью. Опираясь на мистическую интуицию и еще больше на чудотворный дар поэтического воплощения, он пытается «воскресить» умершую, точнее убедить в ее переходе из реальной жизни в иное духовное существование. Весь цикл можно рассматривать как поэтическую сюиту перевоплощения в смерти крестьянки, вся жизнь которой была органически слита с родной природой, а весь окружающий ее «избяной» мир и после ухода из жизни своей хозяйки продолжает хранить теплоту ее души, высокий лад и гармонию ее забот и дел. Знаменательно, что с первых же строк изображения похоронного обряда начинают развиваться, с одной стороны, бытовая тема, с другой - природы, которые должны будут в заключении пересечься и слиться в одну: «Четыре вдовицы к усопшей пришли… Крича бороздили лазурь журавли…».

Мать умерла, но все окружающее наполняется ее бессмертной сущностью.

Как ель под пилою, вздохнула изба,

В углу зашепталася теней гурьба,

В хлевушке замукал сохатый телок,

И вздулся, как парус, на грядке платок…

Подобная же метаморфоза происходит в последней строфе и с природой: в зардевшееся оконце неслышно входит «закат-золотарь», одаряя умершую прощальным светом («За думы в рассветки, за сказ ввечеру»), затем к обряду подключаются «сутемки», «зарянка» и «внучка-звезда». Второе стихотворение («Лежанка ждет кота…») полностью посвящено «избяному» миру, который как бы хранит на себе печать умершей. При этом «избяная тварь» не однообразно-пассивно запечатлевает на себе память о хозяйке. Ею владеет сложная гамма настроений - от безнадежного уныния до вот-вот готовой воскреснуть надежды и радости.

С середины стихотворения поэт вводит в своей «плач» еще более утверждающий торжество жизни над смертью мир природы. Однако утешиться все-таки нелегко. Пусть отвлекают от скорбных мыслей сороки, радуют снегири и возвращающиеся журавли, - правы по-своему и кресты на погосте и «насупившаяся» изба. Понесшему невосстановимую утрату человеку неизбежно придется испить чашу горькой правды. Ей посвящено третье стихотворение сюиты («„Умерла мама“ - два шелестных слова…»). Тайну смерти поэт пробует здесь так же пытать, как и тайну жизни: «Кто она?». Ответ и картина еще большего торжества жизни над смертью развертываются в следующем стихотворении («Шесток для кота, что амбар для попа…»). Возвращается в круговорот своих привычных дел изменившая было себе с уходом хозяйки «избяная тварь»: «У матери-печи одно на уме: Теплынь уберечь, да всхрапнуть в полутьме…». Верная своей неостановимой обыденности, она и отчаявшегося поэта вовлекает в привычный круг жизненного равновесия: «Недаром в глухой, свечеревшей избе, Как парусу в вёдро, дремотно тебе». В его душе наступает перелом; в примирении со случившимся открывается новый источник утешения: «В раю избяном и в затишьи гумна Поплакать медово, что будет „она“». Так оно и случается. Во сне или в поэтической грезе раскрывается ему картина мистического преображения избы, которую в заветный час посещает вернувшийся «из-за морей» дух матери. Ее благословение сопровождается образами природной щедрости, целительной силы. Теперь, когда сознание достаточно свыклось с потерей, поэт отваживается уже трезвее взглянуть и на окружающее («Хорошо ввечеру при лампадке…»). И недовязанный чулок, и спящая лохань, и притихшая метла - ничем, увы, не могут помочь, кроме скупого и бесстрастного напоминания об ушедшем человеке. И потому завершается стихотворение глубоким вздохом: «О, Боже - Завтра год, как родная в гробу!».

В ряде последующих стихотворений, как бы воспроизводящих неостановимую череду природных явлений и домашних, крестьянских хлопот и дел, образ матери постепенно отступает, лишь изредка то проблескивая «янтарной иглой» догорающего луча, то напоминая о себе «крестами благосенных вершин» обступившего избу леса. Могучим, целящим простором дремучего лесного края веет от последних стихов «сюиты», в которых «От сутёмок до звезд и от звезд до зари Бель бересты, зыбь хвой и смолы янтари». Водворившейся умиротворенностью и покоем проникнуты строки, говорящие о том, что жизнь крестьянской избы по-прежнему продолжает свой неостановимый ход.

Своей самобытностью, глубинной связью с народным духом творчество новокрестьянской плеяды было единодушно противопоставлено критикою «книжной», интеллигентской художественной продукции. Интуитивное владение Клюева тайнами поэтического ремесла А. Белый противопоставляет школе эстетов, где «искусственно варят метафоры и уснащают их солью искусственных звуков». Б. Садовской, в свою очередь, пишет: «После бездушной лжепоэзии эстетов из „Аполлона“ (имеются в виду акмеисты, - А. М.) и наглой вакханалии футуризма отдыхаешь душой на чистых, как лесные зори, вдохновениях народных поэтов». Клюев подхватывает мысль о противопоставлении своей поэзии как непосредственного голоса природы, как откровения народной души - ремесленническим стихам городских эрудитов. В цикле «Поэту Сергею Есенину» (1916–1917) он обличает поверхностно-ремесленническое отношение к поэзии (это «бумажный ад», «построчный пламень», «сердца папиросные») и, наоборот, образы своей и есенинской поэзии всецело соединяет с природной стихией («Оттого в глазах моих просинь, Что я сын Великих озер», «Зажурчал я ручьями полесными И Лесные Были пропел»).

В твоих глазах дымок от хат,

Глубинный сон речного ила,

Рязанский, маковый закат, -

Твои певучие чернила.

Но при всей глубинной ориентации на фольклорные истоки, на самобытное крестьянское слово Клюеву, Клычкову, Есенину все же не чуждо было влияние символистской поэзии, привлекавшей их своей высокой культурой. Наиболее ощутимо было влияние Блока, образы и интонации которого нередки у раннего Клюева: «В снежности синих ночей…», «Радость <…> тонкой рукою зажжет Зорь незакатное пламя». Этому не противоречит признание Клюева, что в стихах Блока ему дорого не все, а только «какие-то жаворонковые трепеты». Несомненно, блоковскую тему России по-своему развивали и Клюев, и Есенин, но и сам Блок к своей России шел, думается, не без влияния Клюева.

Необходимо отметить, что, осваивая высокую поэтическую культуру символистов, новокрестьянские поэты не отказались от непритязательного традиционного стиха и всецело шли в колее фольклорного и классического стихосложения, в меру разнообразя его лишь вошедшими в широкое употребление новыми ритмическими ходами, например дольникам.

Новокрестьянские поэты создали свой образ крестьянской Руси, который при всей его эстетической и философической насыщенности был внеисторичен. Вневременность этой сияющей «призрачной Руси» подчеркивалась и самими поэтами. «Моя слеза, мой вздох о Китеже родном», - писал о своей «матери-Руси» Клюев. У Клычкова - это затерянный в заповедном краю «потаенный сад», куда уже нет ни «дороги другу, ни пути врагу». У Есенина - это «русский край», по которому бродят, благословляя его, то крестьянский заступник Никола Милостивый, то «с пастушеской дудкой» апостол Андрей. Заметнее всего в этом образе проступали черты патриархальной деревни, в ее мифическом или совсем еще недавнем прошлом, той деревни, о которой В. И. Ленин писал в статье «Лев Толстой, как зеркало русской революции»: «Старые устои крестьянского хозяйства и крестьянской жизни, устои, действительно державшиеся в течение веков, пошли на слом с необыкновенной быстротой». Именно в силу этого идеальный образ крестьянской Руси сопровождался у названных поэтов двумя трагическими мотивами: тоски по прошлому («Прохожу ночной деревней» Клюева, «На тройке» Ширяевца) и неприятия городской цивилизации. В последней, с ее автоматизацией жизни и духовной обезличенностью человека, новокрестьянские поэты видели реальную угрозу эстетически самобытному, человечески-хрупкому миру деревни.

Следует особо отметить крайнюю односторонность взгляда новокрестьянских поэтов на город. Ни революционных, пролетарских сил, ни духовного прогресса они в нем не увидели, сосредоточив свое внимание лишь на буржуазной аморальности и издержках технического прогресса. «Бежать больше некуда. В пуще пыхтит лесопилка, в ущельях поет телеграфная проволока и лупеет зеленый глаз семафора», - писал Брюсову в начале 10-х годов Клюев. Это не столько реальный город, сколько символ капиталистического зла. В письме к Ширяевцу тот же Клюев заклинает: «Как ненавистен и черн кажется весь так называемый цивилизованный мир, и что бы дал, какой бы крест, какую бы Голгофу понес, чтобы Америка не надвигалась на сизоперую зарю, на часовню в бору, на зайца у стога, на избу-сказку…». Жалобой на губительное влияние города проникнуты многие стихотворения Клюева и Ширяевца. В противоположность Блоку («Новая Америка») будущее России новокрестьянские поэты мыслят только как будущее крестьянского утопического рая, полевую ширь которого не будет покрывать копоть индустриальных небес. В импрессионистическом этюде Клюева «Старое и новое» (1911) это находит выражение в двух символических зарисовках: урбанистического настоящего и земледельческого будущего. Первое характеризуется такими приметами, как «острый, напоминающий звон кандалов, лязг трамвая», тумбы и вывески, на которых несмываемо чернеет «печать Антихриста». О втором говорится: «Прошли тысячелетия. Наши поля благоуханны и росны <…> Ты помнишь? здесь было то, что люди звали Городом <…> Колосья полны медом и братья-серафимы обходят людские кущи». «Железный небоскреб, фабричная труба, Твоя ль, о родина, потайная судьба!» - восклицал поэт, обращаясь к России в начале 1917 г.

Так же условен в стихах Клюева и образ горожанина. Это некий лишенный чувства красоты и благоговения перед природой, зачерствевший в своей бездуховности «пиджачник», который, заявившись в «берестяный рай», «в хвойный ладан дохнул папиросой И плевком незабудку обжег».

Заломила черемуха руки,

К норке путает след горностай…

Сын железа и каменной скуки

Попирает берестяный рай.

Бездушное отношение к природе, разрыв животворных связей с нею выдвигается поэтами новокрестьянской плеяды как основной признак духовного оскудения человека. Напряженно развивающийся к концу 1910-х гг. мотив диссонанса между человеком и природой с неизбежной закономерностью вводит, в «безлюдную», как уже отмечалось, поэзию Клычкова людей. Образ ее лирического героя как бы исторгается в жизнь из плена фольклорной мелодии и мифологических грез, обручавших его с зыбкими образами русалок и лад, вследствие чего рождалась мечта поэта о «потаенном саде» «призрачной Руси». Отвлекаясь хотя бы даже на мгновение от своей упоенности природой, он непраздно заинтересовывается: а как же относятся к ней «окрест»? Наблюдения неутешительны:

Сегодня у вас на деревне

Дерутся, ругаются, пьют -

Не слышно, как птицы царевне

В лесу деревенском поют.

Если в первых двух сборниках Клычкова безраздельно царит гармонически-светлый, одухотворенный мир природы, то последующие омрачаются мыслью о трагическом разладе с нею человека. Намечается мотив «ухода» деревенской Руси, которой нет уже места в урбанизирующей яви, где скоро «Замолкнет волынка подпаска, Зальется фабричный гудок», в свое мифическое прошлое. Ее кончину поэт воспринимает как свою собственную: «Растай, душа, перед разлукой В родную ширь, в родную даль!..». Да и сама природа словно бы клонится к своему ущербу. «Прощальное сияние», «Предчувствие» - таковы разделы сборника «Дубравна». Отчего-то «задумались ивы», собрались в неведомый дальний путь березки, «И сгустила туман над полями Небывалая в мире печаль…».

Октябрьская революция была принята новокрестьянскими поэтами восторженно, потому что представлялась им тем «золотым рычагом вселенной», который «повернет к солнцу правды» (Клюев, «С родного берега»), о чем крестьянство мечтало издавна. Клюев вступает даже в 1918 г. в РКП (б). «Коммунист я, красный человек, запальщик, знаменщик, пулеметные очи», - так уверяет он себя и других в своей революционности. Его выступления как агитатора и поэта производят впечатление своим пафосом и образной силой. Его стихотворение «Распахнитесь, орлиные крылья» приобретает хрестоматийную известность. В стихах первых революционных лет Клюев, действительно, передает общий пафос революции как народного воскресения: «Мы <…> красное солнце милльонами рук Подымем над Миром печали и мук». Есенин встречает революцию не менее радостным пафосом и тоже как праздник некоего всесветного обновления. В космических масштабах, хотя и с бо́льшим акцентированием социального аспекта, была воспринята революция и Орешиным в поэмах 1918 г. «Я, Господи» и «Крестный путь».

С 1918 г. начинаются творческие расхождения поэтов новокрестьянской «купницы». Принявший революцию Клюев продолжает держаться за свой идеал патриархальной Руси; решительно отходит от следования ему Есенин. Это приводит к существенному разногласию между поэтами. Еще дальше идет Орешин, который, стремясь отрешиться от «патриархальщины», впадает иногда даже в грех пролеткультовских увлечений. Клычков от лирики природы переходит к более сложным житейски-философским мотивам. Эпосом насыщается поэзия Ширяевца. Особый драматизм взаимоотношения этих поэтов с революционной новью сопровождался кризисом начальных основ их раннего поэтического творчества.

Ядром группы новокрестьянских поэтов были Н. А. Клюев (I884-1937), С.А. Есенин (1885- 1925), П. В. Орешин (1887—1938), С. А. Клычков (1889—1937). Еще в группу входили П. Карпов, А. Ширяевец, А. Ганин, П. Радимов, В.Наседкин, И. Приблудный. При всем различии творческих индивидуальностей их сближало крестьянское происхождение, неприятие городской жизни и интеллигенции, идеализация деревни, старины, патриархального уклада жизни, стремление "освежить" русский язык на фольклорной основе. С. Есенин и Н. Клюев предпринимали попытку объединиться с "городскими" писателями, которые, по их мнению, сочувственно относились к «народной» литературе (А. М. Ремизов. И. И. Ясинский и др.). Созданные ими в 1915 году литературно-художественные общества «Краса», затем «Страда» просуществовали несколько месяцев. После революции большинство новокрестьянских поэтов оказались невостребованными в жизни и литературе со своей поэтизацией связи человека с миром живой природы, им пришлось стать свидетелями ломки традиционных крестьянских устоев. Клюев, Клычков, Орешин были репрессированы и расстреляны как кулацкие поэты.

Итак, «новокрестьянская группа» просуществовала недолго, распалась она вскоре после Октябрьской революции. Поэты родом из деревни — С. Клычков, Н. Клюев, С. Есенин и др. — писали о своей «малой» родине с любовью и болью, пытались повернуть всех к милому их сердцу патриархальному, деревенскому укладу. Исследователи отмечают созвучие настроений в творчестве Клычкова и Есенина, при этом С. Клычкова считают предшественником С. Есенина.

Ниже представлены биография и творчество двух известных новокрестьянских поэтов - Николая Алексеевича Клюева и Сергея Антоновича Клычкова.

Николай Алексеевич Клюев

Клюев Николай Алексеевич (1884—1937) был наиболее зрелым представителем новокрестьянской поэзии. С. Есенин однажды сказал о Клюеве: «Он был лучшим выразителем той идеалистической системы, которую несли все мы».

Родился будущий поэт в крестьянской семье. Отец его служил урядником, мать, Прасковья Дмитриевна, происходила из семьи старообрядцев. Она, «былинщица, песельница», обучала сына «грамоте, песенному складу и всякой словесной мудрости.

Печататься Н. Клюев начал с 1904 года; с 1905 года приобщился к революционной деятельности, распространял прокламации Всероссийского крестьянского союза в Московской и Олонецкой губерниях. Был арестован, после освобождения вновь возвратился к нелегальным занятиям. Революционные идеалы Н. Клюева были тесно связаны с идеями христианской жертвенности, жаждой страдания за «сестер» и «братьев» «с молчаливо-ласковым лицом». В 1907 году началась переписка Н. Клюева с А. Блоком, который сыграл значительную роль в судьбе начинающего поэта.

А. Блока занимали вопросы взаимоотношений интеллигенции и народа, очевидно, поэтому он с интересом отнесся к крестьянскому поэту (как и к С. Есенину), познакомил его с современной литературой, способствовал публикации его стихов в журналах "Золотое руно", "Бодрое слово" и др. Н.А. Клюев изучил идеи теоретиков русского символизма — А. Белого, Вяч. Иванова, Д. Мережковского о «народной душе», «новом религиозном сознании», "мифотворчестве" и как бы откликнулся на неонароднические искания, взял на себя роль «народного» поэта, певца "красоты и судьбы" России.

В 1911 году вышел первый сборник его стихов "Сосен перезвон" с посвящением А. Блоку и с предисловием В.Я. Брюсова. Стихотворения этого сборника высоко оценили С. Городецкий, В. Брюсов; Н. Гумилев. Высшая ценность для поэта — народ. Герои — люди близкие к природе, Богу. Поэт с болью пишет о страданиях мужика.

Выступая от лица народа, Николай Алексеевич клеймил интеллигенцию, предсказывал появление новых сил, идущих на смену разрушающейся культуре. В стихах Н.А. Клюева главная тема — возвеличивание Природы и обличение "железной цивилизации", "города" (как и в поэме C. Есенина «Сорокоуст») и «людей ненуждающихся и ученых» ("Вы обещали нам сады"). Знаток и собиратель фольклора. Н. Клюев один из первых предпринял попытку перейти в стихах на стилизованный язык народной поэзии, используя такие жанры, как песня, былина. Сборник Н. Клюева «Лесные были» состоял в основном из стилизаций народных песен («Свадебная», «Острожная», «Посадская» и др.). Вослед ему С. Есенин написал сборник «Радуница».

Н. Клюев приветствовал свержение самодержавия. В стихотворении «Красная песня» он ликовал по поводу этого события.

Весной 1917 года вместе с С.А. Есениным он выступал на революционных митингах, собраниях. После Октябрьской революции Н. Клюев прославлял советскую власть, «мучеников и красноармейцев» и даже... красный террор: «Убийца красный — святей потира...». Ему казалось, что революция свершилась в интересах крестьянства, что придет «мужицкий рай».

В 1920-е годы поэт пребывал в растерянности... Он то воспевал, то оплакивал "погорелую", навсегда уходящую в прошлое "деревню-сказку" (поэмы «Заозерье», «Деревня», «Погорельщина»).

В поэме "Погорельщина" изображена эпоха Андрея Рублева, но в произведение проникли и современные Н. Клюеву ритмы, фразы. Лирический герой встречается как с историческими, так и с внеисторическими образами. В строках, посвященных современной ему деревне, звучат боль и страдание, — поэт отмечает утрату духовных ценностей, распад русской деревни.

В 1934 году Клюев был арестован, а в 1937 году расстрелян.

Сергей Антонович Клычков

Клычков Сергей Антонович (1889—1937) появился на свет в Тверской губернии, в старообрядческой семье. С. Клычков был связан с революционной молодежью, в декабрьском восстании 1905 года выступал на стороне пролетариата. Первый поэтический успех ему принес сборник "Потаенный сад". В его ранней поэзии отмечается романтическое мироощущение деревни и неприятие крестьянским поэтом «индустриальной» цивилизации. Прибежищем поэта становится сказочный «потаенный сад», время действия отнесено в далекое патриархальное прошлое — в "золотой век". Образ деревни, который рисует поэт, неустойчив, реальность оборачивается фантазией.

Предчувствие перемен наполняет его стихи грустью. Клычкова называли певцом таинственного: природа у него одушевлена, заселена русалками, лешими, колдуньями и другими сказочными героями.

Легко почувствовать связь поэзии С. Клычкова с народными песнями, особенно лирическими и обрядовыми. Рецензенты его первых книг сопоставляли творчество Клычкова с творчеством Н. Клюева. Однако мироощущение Клычкова было иным, поэтому в его произведениях отсутствовали революционно-бунтарские настроения; практически не встречалось резких напалок на «город», «интеллигенцию», что было характерно для новокрестьянской поэзии. Родина, Россия в поэзии Клычкова — светлая, сказочная, романтическая.

Последний сборник поэта назывался «В гостях у журавлей». С. Клычков занимался переводами грузинских поэтов, киргизских эпосов. В 1930-е годы его назвали идеологом «кулачества». В 1937 году репрессировали и расстреляли.

Использованы материалы книги: Литература: уч. для студ. сред. проф. учеб. заведений / под ред. Г.А. Обернихиной. М.: "Академия", 2010

Понятие "крестьянская поэзия", вошедшее в историко-литературный обход, объединяет поэтов условно и отражает только некоторые общие черты, присущие их миропониманию и поэтической манере. Единой творческой школы с единой идейной и поэтической программой они не образовали. Как жанр "крестьянская поэзия" сформировал Суриков. Они писали о труде и быте крестьянина, о драматических и трагических коллизиях его жизни. В их творчестве отразилась и радость слияния тружеников с миром природы, и чувство неприязни к жизни душного, шумного, чуждого живой природе города. Известнейшими крестьянскими поэтами периода Серебряного века были: Спиридон Дрожжин, Николай Клюев, Пётр Орешин, Сергей Клычков. К этому течению также примыкал Сергей Есенин.

Имажинизм

Имажинизм (от лат. imagо - образ) - литературное течение в русской поэзии XX века, представители которого заявляли, что цель творчества состоит в создании образа. Основное выразительное средство имажинистов - метафора, часто метафорические цепи, сопоставляющие различные элементы двух образов - прямого и переносного. Для творческой практики имажинистов характерен эпатаж, анархические мотивы.

Имажинизм как поэтическое движение возник в 1918 году, когда в Москве был основан "Орден имажинистов". Создателями "Ордена" стали приехавший из Пензы Анатолий Мариенгоф, бывший футурист Вадим Шершеневич и входивший ранее в группу новокрестьянских поэтов Сергей Есенин. Черты характерного метафорического стиля содержались и в более раннем творчестве Шершеневича и Есенина, а Мариенгоф организовал литературную группу имажинистов ещё в родном городе. Имажинистскую "Декларацию", опубликованную 30 января 1919 года в воронежском журнале "Сирена" (а 10 февраля также в газете "Советская страна", в редколлегию которой входил Есенин), кроме них подписали поэт Рюрик Ивнев и художники Борис Эрдман и Георгий Якулов. 29 января 1919 года в Союзе поэтов состоялся первый литературный вечер имажинистов. К имажинизму также примкнули поэты Иван Грузинов,Матвей Ройзман, Александр Кусиков, Николай Эрдман, Лев Моносзон.

В 1919-1925 гг. имажинизм был наиболее организованным поэтическим движением в Москве; ими устраивались популярные творческие вечера в артистических кафе, выпускалось множество авторских и коллективных сборников, журнал "Гостиница для путешествующих в прекрасном" (1922-1924, вышло 4 номера), для чего были созданы издательства "Имажинисты", "Плеяда", "Чихи-Пихи" и "Сандро" (двумя последними руководил А.Кусиков). В 1919 году имажинисты вошли в литературную секцию Литературного поезда им. А. Луначарского, что дало им возможность ездить и выступать по всей стране и во многом способствовало росту их популярности. В сентябре 1919 года Есенин и Мариенгоф разработали и зарегистрировали в Московском совете устав "Ассоциации вольнодумцев" - официальной структуры "Ордена имажинистов". Устав подписали другие члены группы и его утвердил нарком просвещения А. Луначарский. 20 февраля 1920 года председателем "Ассоциации" был избран Есенин.

Помимо Москвы ("Орден имажинистов" и "Ассоциация вольнодумцев") центры имажинизма существовали в провинции (например, в Казани, Саранске, в украинском городе Александрии, где имажинистскую группу создал поэт Леонид Чернов), а также вПетрограде-Ленинграде. О возникновении петроградского "Ордена воинствующих имажинистов" было объявлено в 1922 г. в "Манифесте новаторов", подписанном Алексеем Золотницким, Семеном Полоцким, Григорием Шмерельсоном и Влад. Королевичем. Потом, вместо отошедших Золотницкого и Королевича, к петроградским имажинистам присоединились Иван Афанасьев-Соловьёв и Владимир Ричиотти, а в 1924 году Вольф Эрлих.

Некоторые из поэтов-имажинистов выступали с теоретическими трактатами ("Ключи Марии" Есенина, "Буян-остров" Мариенгофа, "2х2=5" Шершеневича, "Имажинизма основное" Грузинова). Имажинисты также приобрели скандальную известность своими эпатажными выходками, такими как "переименование" московских улиц, "суды" над литературой, роспись стен Страстного монастыря антирелигиозными надписями.

Имажинизм фактически распался в 1925 году: в 1922 году эмигрировал Александр Кусиков, в 1924 году о роспуске "Ордена" объявили Сергей Есенин и Иван Грузинов, другие имажинисты вынужденно отошли от поэзии, обратившись к прозе, драматургии, кинематографу, во многом ради заработка. Имажинизм подвергся критике в советской печати. Есенина нашли мертвым в гостинице "Англетер", Николай Эрдман был репрессирован.

Деятельность "Ордена воинствующих имажинистов" прекратилась в 1926 году, а летом 1927 года было объявлено о ликвидации "Ордена имажинистов". Взаимоотношения и акции имажинистов были затем подробно описаны в воспоминаниях Мариенгофа, Шершеневича, Ройзмана.

Новокрестьянские поэты

Новокрестьянская поэзия – определение устоявшееся, но довольно условное и в принципе не выражающее творческой специфики (1893 – 1925), (1895 – 1925), (1887 – 1963), (1889 – 1937), (1884 – 1937), (1887 – 1938), (1887 – 1924), близкого им художника и поэта (1887 – 1967), а также (1909 – 1937) – поэта молодого поколения1. Термин был предложен В. Львовым-Рогачевским в книге «Поэзия новой России. Поэты полей и городских окраин» (1919) и содержал указание на отличие крестьянских поэтов ХХ века от предшествовавших им С. Дрожжина, А. Кольцова, И. Сурикова и др.

Большинство поэтов родилось в крестьянских семьях. Отец Есенина подался на заработки, один дед был старостой, другой имел баржи, которых, правда, лишился, держал работника и работницу. Клычков вышел из старообрядческой семьи, его отец был деревенским башмачником, он поставлял свою продукцию в Москву; как писал Клычков: «У туфель золотой обрез / И, словно в танце, узкий носик… / Кругом болото, топь да лес, / Таких у нас самих не носят!» («У нас в окрýге все подряд…», 1927). Клюев тоже из старообрядческого крестьянства, его мать из рода Аввакума, дядя – самосожженец. Ганин из безлошадных крестьян, в семье было пять дочерей и два сына, своего хлеба хватало до конца ноября, потому отец изыскивал дополнительный заработок: клал печи, вил веревки, выделывал кожи, шил сапоги; мама была кружевницей. У Карпова родители были безземельными старообрядцами, крестьянский труд он познал с детства. Родители Ширяевца из крестьян, но приписавшихся к мещанству. У Орешина родители тоже уже не занимались крестьянским трудом: мать была швеей, отец – приказчиком мануфактурной лавки. Родители Васильева были иного социального статуса: отец – учитель из среды казаков, мать из семьи павлодарского купца, выходца из крестьян. Таким образом, родители поэтов были людьми труда, и благодаря их инициативности, знаниям большинство семей все-таки принадлежало к крестьянской элите.

Новокрестьянские поэты – провинциалы: Орешин – саратовский, Ганин из вологодской деревни Коншино, Карпов из села Турки Курской губернии, Есенин из рязанского села Константиново, Клычков из тверской деревни Дубровки, Клюев из деревни Коштуги Вытегорского уезда Олонецкой губернии, Васильев из прииртышского казачества, родился в Зайсане. Радимов родился в рязанском селе Ходяйново. Еще один, на наш взгляд, существенный штрих в коллективном портрете «новокрестьян» – их образование. Будущих поэтов обучали так, как положено было в простонародье. Но в них была воля к просвещению, и некоторые переступили традиционный для своего сословия образовательный предел. Если Орешин учился в четырехклассной городской школе, то Ганин сначала занимался в двухклассном земском училище, потом обучался в вологодской гимназии и вологодском медицинском училище. Если Карпов освоил грамоту самостоятельно, то Есенин закончил земское четырехклассное училище, учительскую школу, посещал занятия на историко-философском отделении народного университета. Клычков учился в земской школе, потом в Москве в реальном училище, далее на историко-филологическом факультете Московского университета, потом перешел на юридический, но был отчислен за неуплату. Клюев учился в вытегорской церковно-приходской школе, потом в двухклассном городском училище, потом год в петрозаводской фельдшерской школе и в дальнейшем благодаря самообразованию стал интеллектуалом. Ширяевец обучался в земской школе, закончил церковно-приходскую. Васильев учился в омской школе и год на Высших курсах восточных языков во Владивостоке. Радимов учился в рязанской духовной семинарии, окончил историко-филологический факультет Казанского университета.

С 1910-х годов Есенин, Клюев, Клычков и другие представляли в литературном процессе сложившееся направление. Существенную роль в становлении этих поэтов играл их личный жизненный опыт. Это были люди, активно себя проявлявшие и испытавшие все, что выпало на долю их поколения. Например, Первая мировая война. Орешин был награжден двумя Георгиевскими крестами. Ганина мобилизовали летом 1914 г., он проходил службу в Николаевском военном госпитале, демобилизовался по состоянию здоровья в июне 1916 г. В 1914 г. в Охте в первом запасном пехотном полку начал военную службу Карпов. Клычков прошел всю войну и не раз подвергался смертельной опасности. Есенин в марте 1916 г. был призван в запасной батальон в Петрограде, потом был причислен к Царскосельскому полевому военно-санитарному поезду, был на Юго-Западном фронте.

Они пережили ту войну, революции, гражданскую войну, но их дальнейшая жизнь – это пример трагической обреченности человека, и не только в силу роковых проявлений судьбы, но и потому что к большинству из них государство отнеслось как к врагам народа . В советскую эпоху эти поэты в литературе были очень недолго, хотя находились в творческом и физическом расцвете. Ширяевец умер от воспаления мозга 15.05.24. Карпов вынужден был замолчать, чем спас себя. Он умер естественной смертью. В смерти большинства ничего естественного не было. Так или иначе, но кончина Есенина – результат насилия. «Я в вечность отхожу с тропинки бытия » – это строка из стихотворения Ганина «Отход». На самом деле с этой тропинки их выбили. Ганин был арестован 2.11.24 и расстрелян 30.03.25. Клюева арестовали 2.02.34, через месяц коллегия ОГПУ вынесла постановление заключить его на пять лет в исправтрудлагерь и заменить эту меру наказания на пятилетнюю высылку в Западную Сибирь, в город Колпашево; позже ему было разрешено отбывать срок в Томске, где 23.03.36 он был арестован, 4.07.36 освобожден, поскольку дело приостановили из-за «паралича левой половины тела и старческого слабоумия»2; 5.06.37 его вновь арестовали по обвинению в руководстве якобы существовавшим в Томске подразделением парижского Русского общевойскового союза, и в том же году он был расстрелян. Васильева в 1935 г. отправили в исправительно-трудовую колонию в Электростали, затем перевели в Таганскую тюрьму, потом в Рязанский домзак; его освободили в марте 1936-го, но арестовали в феврале 1937-го и расстреляли в июле. С Клычковым расправились стремительно: арестовали и через два месяца расстреляли. Это произошло в 1937 г. Орешина арестовали в конце октября 1937 г., расстреляли 15.03.38. В чем их обвиняли? Например, Клычкова – в контрреволюционной деятельности, в связях с троцкистами, Клюева – в пропаганде, преследующей цели свержения или подрыва Советской власти, в совершении отдельных контрреволюционных преступлений. Распространение фашизма в Европе дало повод осудить Ганина за якобы фашистские позиции; за несколько лет до расстрела обвиняли в фашистских настроениях Клычкова; Горький в статье «Литературные забавы» (1934, 1935) усмотрел опасность фашизма в поведении Васильева; в деле Клюева также прозвучала «фашистская» тема: «Клюева надо тащить именно по линии монархически-фашистского типа […]», – говорил начальник управления НКВД Запсибкрая3.

Судьбы новокрестьянских поэтов свидетельствуют о том, сколь опасным было положение писателя в 1920 – 1930-е годы. В. Ходасевич в статьях «О Есенине» (1932) и «Кровавая пища» (1932) связал участь Есенина со страшной закономерностью: история русской литературы суть «история изничтожения русских писателей», «в русской литературе трудно найти счастливых»4.

Клюев был сильной личностью, он был талантлив, умен, артистичен. Его влияние на поэтов, например на Есенина или Ширяевца, бесспорно. Клюев покинул «Цех поэтов», потому что в силу своей самостоятельности не мог быть в «цехе» ценившего его Н. Гумилева, он сам был в состоянии учительствовать и водительствовать. Главная причина в этом. Он познакомился с Есениным в начале октября 1915 г. С Ширяевцем Клюев переписывался с 1913 г., ему он настоятельно рекомендовал читать Клычкова, и поэзия Клычкова, действительно, увлекла Ширяевца. К Клюеву, по-видимому, невозможно было относиться равнодушно: он либо притягивал к себе, либо отталкивал. Карпов сблизился с Клюевым и Есениным в 1915 – 1916 гг. Он с достаточной долей неприязни вспоминал о встрече с Клюевым в 1910-х годах на даче у: нашедший приют в пустующем флигеле дачи, Карпов был свидетелем воскресных литературных собраний, там он познакомился с Клюевым, который, обращаясь к нему, весьма снисходительно, даже неодобрительно отзывался о присутствующих и призывал уйти «от сраму»; Карпов не скрывал своего раздражения: «Ханжество его меня коробило […]», о клюевской образности он писал: «И это звучало фальшью, подделкой. Тут и споткнулся Николай Клюев»5. Клычков познакомился с Клюевым в конце 1915 г. в Петрограде, и из его писем видно, что он не хотел следовать за Клюевым и искал в поэзии свой стиль и свое настроение. Клюев, в свою очередь, отмечал в его стихах «строгость, простоту и осиянность»6. Ганин вошел в круг новокрестьянских поэтов в 1916 г., тогда он познакомился с Есениным, Клюевым, Карповым. Орешин встретился с Есениным осенью 1917 г.

Новокрестьянские поэты довольно активно издавались – и до революции, и в начале 1920-х. Первая книга Клычкова «Песни. Печаль-Радость. – Лада. – Бова» увидела свет в 1910 г., хотя на титуле и стоял 1911 г., потом появились «Потаенный сад» (1913), «Дубравна» (1918), «Кольцо Лады» (1919), «Гость чудесный» (1923), «Домашние песни» (1923), «Талисман» (1927), «В гостях у журавлей» (1930), романы «Сахарный немец» (1925), «Чертухинский балакирь» (1926), «Князь мира» (1928). У Клюева первая поэтическая книга «Сосен перезвон» (1911) вышла спустя несколько месяцев после «Песен» Клычкова, далее были «Братские песни» (1912), «Лесные были» (1913), «Мирские думы» (1916), «Песнослов» (1919), «Медный кит» (1919), «Неувядаемый цвет» (1920), «Четвертый Рим» (1922), «Львиный хлеб» (1922), «Мать-Суббота» (1922), «Ленин» (1924), «Изба и поле» (1928). Карпов поначалу заявил о себе как публицист книгой «Говор зорь», она была издана до появления первых книг Клычкова и Клюева – в 1909 г. и вызвала одобрение, в следующем году появились его брошюры «У плуга», «Умные крестьяне русские», в 1913 г. – роман со скандальной славой «Пламень», причем автором одной из рецензий был А. Блок. В беллетризованных мемуарах «Из глубины» (1956, 1991) Карпов писал: «В котомке у меня болтались черновики романа “Пламень”. Их я обрабатывал – на скамейках бульваров, на подоконниках вокзалов, везде, где можно было приткнуться с карандашом и бумагой»7. В 1920-е появились его поэтические книги «Русский ковчег», «Звездь», а также вышел в свет сборник рассказов «Трубный голос» (1920). В 1933 г. появилась содержавшая много мистифицированных фрагментов автобиографическая проза «Верхом на солнце», в 1956 г. – ее расширенный вариант «Из глубины» (1956). Первая книга Есенина «Радуница» вышла в свет в 1916 г., потом были «Голубень» (1918), «Преображение», «Сельский часослов», «Трерядница» (1920), «Исповедь хулигана» (1921), «Стихи скандалиста» (1923), «Москва кабацкая» (1924), «Русь Советская» (1925), «Страна Советская» (1925), «Персидские мотивы» (1925), уже после смерти вышло четырехтомное собрание сочинений (1926 – 192г. успешный и в творческой судьбе Ширяевца: появилась его поэтическая книга «Запевка». Правда, еще в 1911 г. был издан коллективный сборник «Ранние сумерки», в котором помимо стихов Ширяевца были тексты Л. Порошина и И. Поршакова, а в 1915 г. была напечатана книга «Богатырь». За «Запевкой» последовали «Алые маки» (1917), «О музыке и любви» (1917), «Сказка об Иване, крестьянском сыне» (1919), «Край солнца и Чимбета» (1919), детская стихотворная книга «Узоры» (1923), «Мужикослов» (1923), за три месяца до кончины – книга стихов и песен «Раздолье» (1924). До этой, последней, книги Ширяевец был мало известен читателю, ведь большинство его сборников увидело свет в Ташкенте. Книги Орешина стали выходить уже после революции, это были «Зарево» (1918), «Красная Русь» (1918), «Дулейка» (1919), «Набат» (1920), «Березка» (1920), «Мы» (1921), «Алый храм» (1922), «Радуга» (1922), «Ржаное солнце» (1923), «Соломенная плаха» (1925), «Сихи для деревни» (1927), «Родник» (1927), «Откровенная лира» (1928), «Стихотворения» (1929), «Вторая трава» (1933), «Под счастливым небом» (1937). Только после революции появились и книги Ганина, с 1920 г. по 1923 г. были изданы «Звездный корабль», «Певучий берег», «Кибураба», «Красный час», «Раскованный мир», «Вечер», «Священный клич», «В огне и славе», «Сарай», «Золотое безлюдье», «Мешок алмазов». Причем поэт издавал некоторые сборники литографским способом, собственноручно вырезал текст на досках. Его последняя книга стихотворений и поэм – «Былинное поле» (1924). Уже «Звездный корабль» (1920) обнаружил в поэте, как заметил Иванов-Разумник в «Писательских судьбах» (1942 – 1943), растущего мастера. Первые книги Радимова – «Полевые псалмы» (1912), «Земная риза» (1914), в советское время вышли «Деревня» (1922), «Попиада» (1922), «Земное» (1927), несколько сборников вышло в 1950-е. Васильеву не удалось опубликовать ни одного сборника лирики. Лишь в 1934 г. отдельным изданием была выпущена поэма «Соляной бунт» (1932 – 1933).Поэты не были связаны какими-либо манифестами. По сути, не существовало школы Клюева или Есенина. Философские и художественные предпочтения были как сходны, так и принципиально различались.

Новокрестьянские поэты – люди верующие, такими они остались и после Октябрьской революции. Их лирика пронизана религиозным чувством, а у Клюева и религиозной мыслью. В 1910-е годы Клюев, отпадая от старообрядчества, выступал чуть ли не Давидом хлыстов, скопцов, голгофских христиан. Он поучал Ширяевца в письме от 28.06.14: вере в человека надо учиться у духоборов, хлыстов, скопцов. В 1920 – 1930-е, оказавшись в оппозиции к большевикам , он проявил старообрядческую строгость и консервативность. Если в большевиках он увидел причину гибели крестьянства, то в никонианстве – начало разрушения устоев: «Церквушка же в заячьей шубе / В сердцах на Никона-кобеля, / От него в заруделом срубе / Завелась скрипучая тля!» («Заозерье», 1926). Религиозность причастного к тайной Церкви Клюева была страстной. Она была вызывающей по отношению к государственному атеизму . В марте 1928 г. он рассказывал В. Мануйлову о своих летних странствиях к печорским «старообрядцам, к сектантам, которые до прошлого года жили настолько уединенно, что даже не слыхали о Советской власти, о Ленине», и Мануйлов писал: «Николай Алексеевич был одним из немногих, кто знал, как добраться до отдаленных северных скитов по тайным тропинкам, отыскивая путь по зарубкам на вековых стволах»8. Близка к истине была, супруги поэта С. Гарина: «Клюев был фанатично религиозным человеком – он видел в каждой травке, в каждой птичке, в каждой мурашке “провидение Божье”…»9.

В Есенине не было религиозной просвещенности и истовости Клюева, в лирике он выразил свою религиозную интуицию. Его путь тоже был с отпадениями от церковной ортодоксии. Например, в молодости, судя по письмам, ему были близки идеи позднего Толстого. Или еще до появления «Двенадцати» Блока он написал поэму «Товарищ» (1917) – о младенце Иисусе, который шел под пули вместе с восставшими и погибал в борьбе «за волю, за равенство, за труд» без воскресенья, на смену которому пришла «Рре-эс-пуу-ублика!». Но в то же время поэт увидел в революции Божью волю. Его «Господи, отелись!» («Преображение», 1917), как в целом его религиозная интерпретация революции, даже получила в литературных кругах резонанс. В стихотворении В. Хлебникова «Москвы колымага» (1920) читаем: «Москвы колымага, / В ней два имаго. / Голгофа Мариенгофа. / Город / Распорот. / Воскресение / Есенина. / Господи, отелись / В шубе из лис!» При явном юморе в отношении к двум «имаго», то есть имажинистам – автору «Магдалины» (1919) А. Мариенгофу, автору «Преображения» Есенину, и imago – тем, кто ассоциируется с насекомыми в период развития крылышек и способности к размножению, в строках Хлебникова прозвучал и серьезный вывод, на который обратила внимание Б. Лённквист: если имя Есенина соотносится с темой воскресения, то Мариенгофа – с темой смерти, имя Есенина даже фонетически связано Хлебниковым с воскресением («Воскресени е Есени на»)10. Справедливо и следующе замечание: «[…] у Есенина имеет место обратное преображение – дух Господень овеществляется», небесное молоко «дарует не вечную жизнь, а земное богатство»11. Но заметим, что тема плотяного Христа характерна и для Клюева. Почему бы не отелиться Господу, если и у Клюева читаем о «теплом животном Господе», который взял его на Свою ладонь, напоил Своей слюной, облизал «добрым родимым языком, как корова облизывает новорожденного теленка»12?

Как и Есенин, Клычков был внецерковен, что не умаляло его лирической, интимной обращенности к Богу, его страха оказаться богооставленным. Но, описывая обоженую природу, он черпал душевные и творческие силы и из славянской языческой мифологии. Карпов был верующим человеком, но верующим как-то по-хлыстовски, болезненно и разрушительно. Вот у Васильева, пожалуй, не было религиозного понимания жизни.

Поэзия «новокрестьян» обращена к вечным философским вопросам. Проницательные поняли ее мыслительную и эмоциональную глубину уже на раннем этапе, когда другие видели в поэтах лишь ряженых Лелей. Например, Есенин «Марфой Посадницей» (1914) ошеломил Цветаеву: «Есенин читает Марфу Посадницу, принятую Горьким в “Летопись” и запрещенную цензурой. Помню сизые тучи голубей и черную – народного гнева. – “Как Московский царь – на кровавой гульбе – продал душу свою – Антихристу”… Слушаю всеми корнями волос. Неужели этот херувим, это Milchgesicht, это оперное “Отоприте! Отоприте!” – этот – это написал? Почувствовал? (С Есениным я никогда не перестала этому дивиться)»13. Даже первые шаги «новокрестьян» невозможно объяснить только стилизацией фольклора. Для них самих принципиально важным было, чтобы их не считали подражателями народной поэзии. В рецензии 1922 г. на «Деревню» Радимова Клычков особо подчеркивал то, что поэт избежал стилизации.

Что же касается этической стилизации вроде крестьянских одежд, то в этом проявилась карнавальная традиция Серебряного века. Клюев признавался Ширяевцу в письме от 3.05.14: «А уж я ли не водил “Бродячую собаку” за нос, у меня ли нет личин “для публики”»14. Маскарадной была публичная жизнь символистов, футуристов, а позже имажинистов и обэриутов. В 1920-е Есенин был «как dandy лондонский одет», а Клюев носил сапоги. Цветаева хорошо заметила: поэт, зазывающий «цилиндром либо онучами», – актер, каким был и Байрон, который зазывал «ручными леопардами»15; в ее дневниковых записях читаем: «О цилиндре и плисовых шароварах Есенина не говорю, ибо – маскарад<…>»16. Маска была для поэтов игрой, но служила и психологической защитой. Однако в поэзии они предельно открыто выражали свое понимание современных событий и в целом миропорядка, во многом противоположное общепринятому.

У большинства новокрестьянских поэтов развилась идея универсализма, христианского, пантеистического или натурфилософского толка. В росинке они видели образ мироздания, деревня уподоблялась космосу. У Клюева читаем: «Глядь, в бадейке с опарою плещется кит, / В капле пота дельфином ныряет луна» («На заводских задворках, где угольный ад…», 1921). Собственную плоть он воспринимал в соответствии с первичным мифом о сотворении человека из земной тверди и создал что-то вроде антропографии, причем крайне натуралистической: «Ядра – Маточкин Шар, пуп – белужий Вайгач» («От березовой жилы повытекла Волга…», 1921, 1922), «Есть берег сосцов, знойных ягодиц остров, / Долина пахов, плоскогорье колен», «Под флейту тритона на ляжек болоте / Полощется леший и духи земли» («Четвертый Рим», 1921). Кстати будет привести цитату из воспоминания С. Липкина:

«Не помню – до или после чтения “Погорельщины – зашел разговор о философах. Клюев сказал:

– Читал я Кантову “Kritik der reinen Vernuft” (“Критику чистого разума”). Ум глубокий, плодоносящий. Не то что Фойербах (так он произнес). Для него, дурнобашкового, Христос не Богочеловек, а человекобог. Мелок немец.

Не хочу казаться оригинальным, но для меня Клюев не узкодеревенский поэт, вернее, не только деревенский, а величайший, после Тютчева, пантеист в русской поэзии. Он учил:

К ушам прикормить бы зиждительный Звук,

Что вяжет, как нитью, слезинку с луной,

И скрип колыбели – с пучиной морской»17.

Липкин цитировал «Белую Индию» (между 1916 и 1918).

При явном проявлении в творчестве новокрестьянских поэтов пассеизма и описании устоявшегося народного менталитета они все-таки не были склонны к статически-патриархальному созерцанию реальности. Для большинства было свойственно креативное отношение к действительности. Одни писали о религиозном и чуть ли не космическом преображении России, другие – о социалистическом. Заданность на созидательность была и в отрицании большевистской модели жизни.

При этом в поэзии Есенина и Васильева проявился витализм. В их образах, интонациях, фонетике заложена огромная жизненная энергия, что в лирике Есенина, в частности, выразилось в мотиве интимного влечения к природе, а в лирике Васильева – в мотиве влечения к жизнепорождению, к обновлению действительности. Неукротимая жажда жизни в строках Васильева: «Нам пока Вертинский ваш не страшен – / Чертова рогулька, волчья сыть. / Мы еще Некрасова знавали, / Мы еще “Калинушку” певали, / Мы еще не начинали жить» («Стихи в честь Натальи», 1934). В его стихах великая земная сила. Как Мандельштам говорил о нем: «Слова у него растут из почвы, с ней смешиваются, почвой становятся»18. Васильев о себе писал – «вскипая силой», об августе – «буен во хмелю», о тучах – «за долгий сытый рев / Туч земляных», о стране – «И за страну, где миллион дворов / Родит и пестует ребят светловолосых» («Август», 1932). Мир Васильева чрезвычайно экспрессивный, его герой мужественный, как у Дж. Лондона: «В степях несмятый снег дымится, / Но мне в метелях не пропасть, – / Одену руку в рукавицу / Горячую, как волчья пасть» («В степях несмятый снег дымится…», 1933). Пожалуй, не так уж много поэтов со столь азартной рецепцией и мужской энергией.

Несмотря на то, что Клюев в 1920 – 1930-е писал, особенно в своих поэмах, о гибели русской деревни, его творчество – пример философского и поэтического гедонизма. В большинстве его произведений запечатлено восхищение, духовный восторг от созерцаемого мира, а то и ренессансная филавтия, обожание собственного я , своего тела. Он сам – источник радости, опоэтизированной влюбленности в земное и небесное. В «Меня октябрь настиг плечистым…» (1933) есть строки:

Меня октябрь настиг плечистым,

Как ясень, с усом золотистым,

Глаза – два селезня на плёсе,

Волосья – копны в сенокосе,

Где уронило грабли солнце.

Клычков и Ганин, напротив, предстают экзистенциалистами, их очарованность миром омрачена тревогами, переживанием одиночества, беззащитности , бесприютности, наконец, обреченности: нет той силы, которая противостоит злу. В творчестве обоих много скорби и кротости. Как писал Ганин в «Мешке алмазов», перстом рока он, в «ярме раба», послан на пир «корки грызть».

Разными новокрестьянские поэты были и в интеллектуальном, и в чувственном отношении к реальности. Кто-то воспевал жизнь, кто-то творил идею жизни. В есенинской или клычковской лирике ценна непосредственность, эти поэты прежде всего певцы живой жизни. Молодой Есенин искал цель существовагия; Г. Панфилову он писал в апреле 1913 г. о том, что Христос ему этой цели не открыл, а 23.04.13 уже писал, что нашел истину; несомненно, общение с Клюевым дало ему еще не одну истину, но в конце концов все цели и истины свелась к тому, что нужно просто жить. За исключением эпических поэм, поэзия Есенина, действительно, – «половодье чувств». Суть поэзии Клычкова сводится к лирическому созерцанию, переживаниям, ощущениям. Таким был и Ширяевец. Карпову нужно было в стихах выплеснуть свою страстность. Напротив, в основе орешинской образности – мысль об обновлении действительности. Ганин – мудрец, он писал стихи как притчи и из малого извлекал глубокомысленную сентенцию. Начетчик Клюев был нацелен на постижение глубоких смыслов бытия. У старообрядцев есть «Поморские Ответы». Многое в клюевской поэзии суть ответы на философские вопросы. Он, в отличие от Есенина, был мастером эпической поэзии. верно сформулировал вывод о специфике его творчества: «Закончив эпическую тему”Пугачевым”, Есенин ушел всецело в свою судьбу, в лирику и показал неминуемую гибель восторженной личности. Клюев же остался в духовном эпосе и здесь возвысился до Апокалиптического!»19 Васильев тоже обращался к эпической поэзии, однако не брался за объяснение бытия и соглашался с тем, что мир непознаваем.

Но несмотря на различия как в религиозно-философском понимании, так и в эмоциональном ощущении жизни, все новокрестьянские поэты (или почти все) были мифологами. Их поэзия – пример неомифологии ХХ века, как космогонической, религиозной, социальной, исторической, так и антропологической. На смену утопиям революционной поры в их поэзии 1920 – 1930-х развились антиутопии. Карпов и Клюев создали революционные неомифы, но поздняя поэзия Клюева пронизана социальной антиутопией. Отошел от своего мифа об Инонии Есенин. Орешин и Васильев создавали романтические неомифы о социалистическом строительстве. Творчески плодотворной была религиозная мифология Клюева и натурфилософская Клычкова. Наконец, евразийская – Васильева.

Параллельно с национальным образом мира родилась красивая клюевская мифология о родстве всех племен, о межнациональном универсализме. Он изображал российское пространство как вместилище всего тварного мира. Проще, привычнее была тема проникновения национальных культур, прозвучавшая у Есенина: «Золотая дремотная Азия / Опочила на куполах» («Да! Теперь решено. Без возврата…», 1922 – 1923) или «Ты, Рассея моя… Рас…сея… / Азиатская сторона!» («Снова пьют здесь, дерутся и плачут…», 1923). Васильева же изобразил евразийское, духовное и эмоциональное, пространство, родное поэту. Как писала, его воображение было перенасыщено восточными, в частности киргизскими, мотивами настолько, что увлеченный Н. Герасимовой, супругой известного поэта, Васильев называл и ее монгольской княжной20. Имеются в виду строки из «Опять вдвоем…» (1934): «Опять вдвоем, / Но неужели, / Чужих речей вином пьяна, / Ты любишь взрытые постели, / Моя монгольская княжна!» Он – русский азиат: «Я рос среди твоих степей», «Степная девушка простая / В родном ауле встретит нас», «Мы будем пить густой и пьяный / В мешках бушующий кумыс» («Азиат», 1928), «Я по душе киргиз с раскосыми глазами» («Рюрику Ивневу», 1926).

Благодаря своему мифологическому сознанию новокрестьянские поэты создавали метафорические полотна, в том числе метафорические картины органического мира. Их мифология не уступала хлебниковской. Метафора раскрывала многомерное пространство и взаимообусловленность всего сущего, она же являлась интимным тропом. Метафоры в поэзии новокрестьян создавали впечатление как целенаправленно придуманных, сотворенных, так и случайно, между прочим оброненных, как, например, у Васильева: «Еще ты вспоминаешь жаркий день, / Зарей малины крытый, шубой лисьей» («Август»,1932), «В черном небе волчья проседь» («Песня», 1932)

Неомифы в поэзии Клычкова и Клюева 1920-х годов явились благодатной почвой для рождения русского магического реализма. Особенно он проявился в прозе Клычкова. Заметим, что роман «Сахарный немец» появился в 1925 г., и в том же году в Германии была издана книга Ф. Роо «Постэкспрессионизм. Магический реализм». В произведениях и Клюева, и Клычкова обозначились проявившие себя впоследствии свойства европейского, а также и латиноамериканского магического реализма: диалог мифологического, мистического, реалистического сознаний, взаимопроникновение первичной и скрытой реальностей (что К. Кастанеда называет особой реальностью21), искажение пространственного жизнеподобия и субъективность времени при в целом сохранении реалистического принципа жизнеподобия, национальный духовный и бытовой опыт, синтез архаических мифов и неомифов, антиутопичность, антипрагматизм; в творчестве Клычкова проявились такие черты магического реализма, как авторское экзистенциалистское ощущение мира и инфантильность сознания героя. Клычков не скрывал влияния на его творческий метод прозы, но несомненно и влияние на русский магический реализм древнерусской фантастики, фольклора22, прежде всего поэтики сказки.

Но не будем исключать из эстетического контекста новокрестьянского неомифологизма и концепции Вяч. Иванова, сформулировавшего идею реалистического символизма – восприятия «мистическим познанием бытия, более существенного, чем самая сущность», «мистического лицезрения единой для всех, объективной сущности»23. Однако заметим: Иванов говорил о символе как цели художественного раскрытия мира и всякой вещи, которая «есть уже символ»24. Клычков и Клюев не видели цели ни в символе, ни в мифе – их цель была заключена в постижении сущих истин через миф и бытовую конкретику, в которой раскрывалась бытийная универсальность. Иванов рассуждал об общем, соборном лицезрении сущности; Клычков и Клюев стремились к выражению личностного отношения к реальности, хотя оно во многом и опиралось на родовой опыт. Куда более плодотворной для формирования эстетики магического реализма является, на наш взгляд, мысль Иванова о том, что «реалистический символизм идет путем символа к мифу», что «миф – уже содержится в символе, он имманентен ему; созерцание символа раскрывает в символе миф», что «мифотворчество возникает на почве символизма реалистического», ибо миф есть «отображение реальностей», новый миф «есть новое откровение тех же реальностей»25. Известен интерес новокрестьянских поэтов и к идеям А. Белого, и к поэтике его произведений. Для понимания русской эстетической почвы магического реализма не последнюю роль играет восприятие Белым метода Гоголя. «Я не знаю, кто Гоголь: реалист, символист, романтик или классик»26, – писал Белый и показывал, как бытовая конкретика в гоголевских текстах получает мистический статус. Примечательно сетование Белого на то, что Гоголь не изучал Я. Беме, не изучал восточных мистиков. Белый называл как раз тех духовных учителей, которых воспринял Клюев, в том числе и в целях становления, утверждения собственного стиля.