Шолом-Алейхем

Тевье-молочник

Повести и рассказы

Шолом-Алейхем и его время

Это был писатель удивительно счастливый: слава пришла к нему, когда он находился в расцвете таланта и вдохновения.

Однако, надо думать, лучезарная гостья была немало удивлена: дверь ей открыла хозяйка дома - Нищета. И по всему было видно, что она одевала жену и детей писателя, она обставила квартиру.

А самого писателя, этого жизнерадостного шутника, всегда советовавшего своим читателям смеяться, потому что это якобы полезно для здоровья, слава застала в постели, он даже не поднялся, чтобы встретить и приветствовать гостью. Он не смог сделать этого, так как харкал кровью: у него была чахотка.

Не могло быть иначе.

Шолом-Алейхему приходилось печататься в еврейских газетах. Издания были небогатые, и к тому же принадлежали они паукам. А пауки жестоко эксплуатировали и талант Шолом-Алейхема, и его бедность, и то добавочное, весьма для них важное обстоятельство, что Шолом-Алейхем был человек совершенно не деловой, с ним можно было делать что угодно - сопротивляться он не умел.

Поэтому и получалось, что если бы он работал в меру сил, не надрываясь, то возник бы вопрос, кто будет кормить семью. Разрешить этот вопрос было невозможно.

Если же хотеть непременно прокормить семью, то возникал другой вопрос: кто будет харкать кровью? Этот вопрос решался более легко, и всегда жребий падал на Шолом-Алейхема.

Вот что рассказывал он сам о своем житье-бытье в письме к своему близкому другу Спектору:

«…я полон сейчас мыслей и образов, так полон, что я, право, крепче железа, если я не разлетаюсь на части, но, увы, мне приходится рыскать в поисках рубля. Сгореть бы бирже! Сгореть бы деньгам! Сгореть бы на огне евреям, если еврейский писатель не может жить одними своими писаниями и ему приходится рыскать в поисках рубля! Меня спрашивают те, кто меня знает и видит каждый день, когда я пишу? Я, право, сам не знаю! Вот так я пишу: на ходу, на бегу, сидя в чужом кабинете, в трамвае, и как раз тогда, когда мне морочат голову по поводу какого-то леса, либо дорогого имения, какого-нибудь заводика, - как раз тогда вырастают прекрасные образы и складываются лучшие мысли, а нельзя оторваться ни на минуту, ни на одно мгновенье, чтобы все это запечатлеть на бумаге, - сгореть бы всем коммерческим делам! Сгореть бы всему миру! А тут приходит жена и говорит о квартирной плате, о деньгах на правоучение в гимназии; мясник - джентльмен, он согласен ждать; лавочник зато подлец - он отказывается давать в кредит; адвокат грозит описать стулья (глупец! он не знает, что они уже давно описаны)…»

Обратите внимание: Шолом-Алейхем жалуется, что от литературной работы его отвлекают докучливые разговоры об имении, о лесах, о заводе. Слова эти надо понять правильно. Речь идет всего лишь о маклерстве по купле-продаже недвижимостей. Эта жалкая профессия маклеров, комиссионеров, посредников захватила в те годы множество несчастных бедняков. Увы, Шолом-Алейхем был в их числе.

А ведь письмо к Спектору помечено 1903 годом. Шолом-Алейхеи уже проработал в еврейской литературе двадцать лет. Он уже был не то что известен, - знаменит.

Только в 1908 году, когда отмечалось двадцатипятилетие его литературной деятельности, благодарная читательская общественность объявила добровольный сбор средств для выкупа его произведений у пауков-издателей и возвращения автору. Выкуп завершился только через год, и тогда Шолом-Алейхем смог стать на ноги. Большой моральной и материальной поддержкой был для него предпринятый московским издательством «Современные проблемы» выпуск полного собрания его сочинений на русском языке.

Русский читатель и русская критика признали его и с уважением ввели этого еврейского писателя в круг русского чтения.

Шолом-Алейхем состоял в переписке с Л. Н. Толстым и с А. П. Чеховым, с В. Г. Короленко, и особенно дружил с А. М. Горьким, который называл его «искренне уважаемый собрат».

Имя Шолом-Алейхема было широко известно и популярно, но не все русские читатели и даже не все писатели знали, что это только псевдоним. Горький был, например, уверен, что Алейхем - фамилия. Людей, приезжавших из Киева, где тогда жил Шолом-Алейхем, Горький спрашивал:

А как там поживает господин Алейхем?

В разговорный еврейский язык выражение «шолом алейхем» вошло из языка древнееврейского. Это обычное приветствие. Оно звучит почти точно так же на арабском языке: «селям алейкюм».

Писатель - его подлинное имя было Шолом Нохимович Рабинович - родился в марте 1859 года на Украине, в городе Переяславе, Полтавской губернии, ныне называющемся Переяслав-Хмельницкий. Отец его был человек со средствами, но внезапно разорился, когда будущий писатель еще был ребенком.

Это была первая беда, заглянувшая в семью. Она не закрыла за собой дверей: по традиции, она пришла не одна. Вскоре в дом заглянула холера и унесла мать Шолома.

Однако дверь продолжала оставаться открытой, и в дом вошла мачеха. Эта особа усердно отравляла своему пасынку жизнь, добиваясь ответа на вопросы вроде следующих: «Когда ты подохнешь?», «Когда ты подавишься костью?», «Когда я тебя понесу на кладбище?» - и многими другими в этом роде.

Один только бог знает, сколько слез пролил маленький Шолом, прячась от мачехи в темных углах отцовского дома.

Но в конце концов он усмирил свою мучительницу. Мальчик составил полный словарь ругательств и проклятий, какими его осыпала мачеха, и, замечательно подражая ее интонациям и жестам, читал всем, кто хотел слушать. Успех был всегда необыкновенный, все смеялись до упаду. Смеялась и мачеха, хотя едва ли искренне. Не могло ее веселить сознание, что этот щуплый мальчик несомненно в чем-то сильнее ее, выше ее и нисколько ее не боится.

Конечно, выходка была просто мальчишеским озорством. Но не показывает ли она все-таки, что сам мальчик был непростой?

Когда он подрос, ему захотелось учиться. Но малейшая попытка заговорить об атом вызывала бешеный и опасный гнев отца. Отец содержал в ту пору заезжий дом.

Надо было кому-нибудь зазывать постояльцев, ставить для них самовар, бегать для них в лавочку и в шинок за горилкой. Метла тоже порядочная лентяйка, сама она двор подметать не станет, каждый раз надо ее заставлять.

Все эти заботы отец возложил на Шолома, считая, что с ними вполне можно справляться и без всякого образования.

Отец рассуждал по-своему логично. Но это была жестокая и неумолимая логика бедности и бескультурья. Скольким способным и любознательным людям она исковеркала жизнь! Правда, для Шолома опасность была не столь велика. Мальчик был наделен талантом. Убить талант трудно: во-первых, истинный талант активен, он борется за себя, во-вторых, люди любят его и помогают ему.

У Шолом-Алейхема есть роман - автобиография «С ярмарки». Автор называл его «творением своих творений», «книгой книг», «песнью песен своей души».

В этом обширном романе, который, собственно говоря, является историей жизни российского еврейства в те годы, есть сосед семьи Рабиновичей - некий Арнольд. Это был еврей, провинциальный интеллигент. В мальчике на побегушках он, вероятно, сразу почуял создание, отмеченное какой-то особой печатью. Арнольд вмешался в судьбу мальчика и помог ему уломать отца. Отец сдался не сразу, сначала он пошел на уступку: пусть Шолом поступит в ешибот - еврейское религиозное учебное заведение, пусть будет раввином. После этой уступки вскоре последовали дальнейшие. Но драмы, ссоры, стычки и слезы продолжались, и отец согласился в конце концов на то, на чем настаивал Арнольд. Мальчик поступил в уездное училище. Оно было двуклассное, программа была, разумеется, крайне скудная. Но преподавание велось на русском языке. Именно это привлекало мальчика и решило всю его дальнейшую судьбу. Русский язык раскрыл перед ним новый мир. Полуграмотный еврейский мальчик припал к дорогим страницам: он увидел свою грядущую судьбу, он непременно будет писателем.

Линда МЭТЧЕН (Linda MATCHAN)

ЗИНГЕР И ЕГО РАССКАЗЫ

Еврейский писатель на идиш, лауреат Нобелевской премии Исаак Башевис Зингер, которому недавно исполнился восемьдесят один год*, возвращается с утренней прогулки. Он шагает быстро, наклонив голову, глядя в землю и опережая свою чуть задыхающуюся супругу Альму, на которой он женился сорок пять лет назад. Как обычно в этот час, он направляется к своему многоэтажному дому у самого моря на Коллинз-авеню в Майами-Бич. Это рядом с бульваром Исаака Зингера, названного в его честь после присуждения писателю в 1978 году Нобелевской премии. Сегодня прогулка была короткой, а обычно он вышагивает по пять миль, или восемьдесят нью-йоркских кварталов - так он привык мерить расстояния, и таков неизменный распорядок их жизни. Они с Альмой только что позавтракали в кафетерии при аптеке Шелдонов, где начинают почти каждый свой день, если не уезжают в Нью-Йорк или в швейцарский Веген, где у них тоже есть квартиры. Он минует лавку с корсетами, магазин ортопедической обуви, пекарню, известную тем, что хлеб здесь пекут почти без соли: это район пожилых. Прохожие тут шагают медленно, и машины движутся медленно. На всём лежит тень отставки, преклонных лет и свободного времени, которое нужно как-то убить. Громадные животы, бермудские шорты, бронзовая морщинистая кожа, варикозные вены. На идише, родном языке Зингера, в Америке говорит лишь тающее сообщество пожилых еврейских иммигрантов и хасиды. Но здесь этот язык можно услышать не реже английского. В меню ресторанов есть непременно сливовый сок и тушеный чернослив. Но в дряхлеющий мирок своих говорящих на идиш современников Зингер никак не вписывается: он ходит быстро и совсем не загорел, хотя неделями температура здесь не опускается ниже двадцати пяти градусов. Он сухощав, и, в отличие почти ото всех обитателей этих пляжных мест, всегда при галстуке, в белой рубашке, тяжёлых чёрных туфлях и лёгком синем пиджаке. На голове - элегантная соломенная шляпа. Костюм, галстук, шляпа: облик Старого Света, от которого он никогда не отрекался, и говорит, что знать не знает о бермудских шортах. Зингер всегда спешит: в разговоре, как и при ходьбе. Уже одиннадцать утра, и в запасе у него лишь час, потому что "они" не дадут ему покоя. "Они", объясняет Зингер, "это телефон". Всё утро его отвлекают звонки: то просят об интервью, то читатели предлагают свои рукописи, то расспрашивают о работе, то почитатели изливают чувства, то приглашают на какие-то собрания. "Кто ни позвонит, обязательно скажет: "Я большой поклонник вашего таланта", или "Я читал вас ещё до Нобелевской премии", - не без сарказма замечает Зингер на английском с польским акцентом, и вид у него, когда он молча поднимается на лифте и открывает дверь залитой солнцем небольшой квартиры в кооперативе-кондоминиуме, загнанный. Сегодня воскресенье, но день у Зингера не праздный. Нужно подготовиться к занятиям в литературной студии, которую он ведёт по понедельникам со своим другом Лестером Гораном, профессором английского языка в Университете Майами. Он согласился дать мне интервью, и кажется, что это обещание угнетает его больше всего, но готов смириться, потому что "не любит подводить людей". В этот вечер его пригласили на ужин, куда ему тоже не хочется идти. И, конечно, нужно выкроить время для собственной работы: сейчас он пишет роман "Возвращение домой" (Der Weg Aheim), который печатается с продолжениями раз в неделю в нью-йоркской еврейской газете "Форвард"(The Jewish Forward). Издатель, Шимон Вебер, ждёт следующего отрывка, и читатели тоже ждут. Телефонный звонок раздаётся очень скоро: какая-то женщина приглашает его на обед. - Должен сказать вам, что я себя неважно чувствую, - пытается отговориться он. - Если бы вы могли уволить меня... Не помогает. - Расскажите мне хотя бы, кто там будет? Собираются в ресторане или дома? Когда заедет машина?.. Я повторяю, я действительно неважно себя чувствую, поэтому, я возможно, уеду пораньше... Женщина настаивает. Зингер долго слушает и, наконец, уступает. - Ну, хорошо, дорогая. Хотя я неважно себя чувствую, может быть, среди людей мне станет лучше. Ладно, ладно, договорились... Наступает пауза. - И передайте привет вашему мужу. Спасибо. На девятом десятке лет Зингер достиг пика известности, признания и работоспособности. В прошлом году он запустил две новые пьесы на Бродвее, опубликовал четыре книги: "Любовь и изгнание"(Love and Exile), "Рассказы для детей" (Stories for Children), "Дары"(Gifts) и "Образ и другие рассказы"(Image and Other Stories), а, кроме того, ряд статей в New York Times и несколько коротких рассказов, включая три в The New Yorker, два - в Partisan Review и два в еврейском журнале Moment. Его романы печатаются еженедельными частями в "Форвард", для которой он регулярно пишет ещё с 1935 года и где появились почти все переводы его работ, в том числе "Волшебник из Люблина"(The Magician of Lublin), "Раб"(The Slave), "Господский дом" (The Manor), "Поместье"(The Estate) и "Кающийся" (The Penitent). Считается, что он - единственный еврейский писатель, которому удалось в переводах привлечь внимание американцев. Вообще же, его произведения выходили на шестнадцати языках. Пишет он очень много. Некоторые сюжеты связаны с Америкой, но большую часть он черпает в канувшем мире местечек и гетто довоенной Польши. Простым и ясным слогом он рисует этот заповедный край конных дрожек, простаков и мудрецов, гулящих девок, арестантов, фанатиков и сумасбродов. Там набожные юноши ходят в габардиновых лапсердаках и отращивают пейсы, а интеллигенты обсуждают в варшавских кафе революцию, сионизм, Кафку и Спинозу. Там духи, демоны и вселившиеся в душу диббуки - часть обыденной жизни. Но прежде всего - это мир, в котором идёт нескончаемая борьба добродетели со страстью, добра со злом, традиции с обновлением. Его рассказы текут по руслу людских судеб: женатый волшебник-еврей, владеющий тайной силой и имеющий несколько любовниц неевреек, вдруг бежит в покаянное одиночество от беспутной жизни, к которой его продолжает тянуть и которой он страшится. Женщина, героиня его рассказа, столь неистова, мстительна и полна гневом, что огонь преследует её по пятам и, в конце концов, пожирает. Тщеславная замужняя дама из Крашника предаётся эротическим фантазиям и, соблазнённая чёртом, проходит сквозь зеркало в своём будуаре. В мире Зингера, однако, не одни лишь тьма и разлад: именно разнообразие влекло к нему многих читателей. У него есть и удивительно смешные рассказы, и мягкие утешающие сказки для детей. Есть чудные истории о любви и преданности, как, например, "Маленькие сапожники"(The Little Shoemakers): трогательный рассказ о тяжком труде семейства сапожников, которое, и переехав в Америку, не бросает своего ремесла; или всем известный "Гимпель-дурень" (Gimpel the Fool), наивный и милый ротозей, рассказывающий историю бесконечных насмешек и шуток над ним. Прошло уже почти семь лет после присуждения Нобелевской премии, но лекции Зингера и выступления, на которых он читает свои произведения, продолжают собирать огромные аудитории. Его постоянно приглашают, и он находит в себе силы читать лекции, раздавать книги с автографами в библиотеках, посещать еврейские центры и колледжи по четыре раза в месяц. Чаще всего он бывает в Нью-Йорке, но иногда и в других частях страны. Многие стремятся взять у него интервью, и почти всегда бывают им очарованы. В описаниях он неизменно предстаёт увлечённым дедушкой-рассказчиком, а когда он читает - его голубые глаза загораются. Он мастер шутливой фразы ("Я вегетарианец, потому что забочусь о здоровье - здоровье цыплят!"; "Бог наделил меня таким количеством фантазий, что для меня заботит не то, как их осуществить, а как от них избавиться"). Он остроумен, энергичен, приветлив. The New York Times Magazine назвал Зингера, наряду с Карнеги Холлом и Бруклинским мостом, одной из "причин, почему Нью-Йорк так ужасно привлекателен". Обожание и восхищение объясняются отчасти и тем, что в нём видят ходячий музей еврейской жизни в Восточной Европе. На его выступлениях люди - молодые и пожилые, студенты, профессора и просто читатели - буквально выстраиваются в очередь, чтобы сказать, как они благодарны ему за возможность ощутить мир польских местечек. "Все повторяют одно и то же, - говорит Двойра Менаше, секретарь и личный помощник Зингера, - `Вы вернули мне моё наследство. Вы воскресили мир моей бабушки"". Розалина Шварц, куратор посвящённой Зингеру выставки в нью-йоркском Институте еврейских исследований (YIVO Institute for Jewish Research), рассказывает, как растроганы бывают посетители, как по много раз возвращаются к одному и тому же экспонату, а случается даже плачут. "Куда бы вы ни приехали, вы всегда найдёте живой интерес к нему, - рассказывает нью-йоркская писательница Доротея Штраус (Dorothea Straus), жена зингеровского издателя Роджера Страуса. Её книга "Под шатром"(Under the Canopy) - это рассказ о двадцатилетней дружбе с писателем. "Другого такого писателя я не знаю", - говорит она. Идут похвалы и от критиков. Критик и историк Ирвинг Хоу (Irving Howe) писал, что Зингер - "гений", чья проза на идише "отличается несравненным словесным и ритмическим блеском". Писатель Лесли Фидлер (Leslie Fidler), профессор литературы в State University of New York at Buffalo, называет его "создателем подлинного мифа", а Сол Джительман (Sol Gittleman), проректор Tufts University, читающий курс культуры на языке идиш - "одним из величайших фантазёров - Шагалом литературы на идиш". Хулителей тоже хватает. Утверждают, что его произведения "отрицательно сказываются на евреях", что "он описывает женщин "зло и унизительно", а его книги - "слишком грязные". Некоторые из знающих его лично, говорят, что он бывает резок, груб и мелочен. Вспоминают, как он в одном газетном интервью разнёс в пух и прах Барбару Штрайзанд (Barbara Streisand) за экранизацию "Ентла"(Yentl) - одного из своих рассказов, назвав её работу "самоубийством художника" и заметив, что "она совершенно противоречит духу этого произведения". Говорят, что прошлой весной он отказался побеседовать с создателями этого фильма, когда по предварительной договорённости они целой группой прилетели из Финляндии в Майами. Но почти всем, кто так или иначе был связан с ним, ясно, что есть нечто незаурядное в этом писателе, в этом хрупком на вид человеке с тонкими пёрышками волос и прядающими ушами, чьё официальное образование ограничилось лишь полутора годами раввинской школы. Даже сейчас, перевалив на девятый десяток, он чрезвычайно плодовит, и сам не знает в точности, сколько книг он написал, но издательство Farrar, Straus & Co., в котором вышло большинство переводов его произведений, сообщает, что на английском языке опубликовано 10 книг его коротких рассказов, 13 книг для детей, три собрания сочинений и четыре книги мемуаров. Многие из рассказов, уже появившихся в "Форвард", ещё предстоит перевести. "Сейчас, достигнув преклонных лет, - говорит он, - мы вместе с Двойрой пытаемся спасти их от забвения и напечатать на идише и на английском". Несмотря на то, что он получил самую престижную награду, о которой только может мечтать писатель, и что его рассказы публиковались в самых изысканных американских журналах, почти всё написанное он предлагает прежде всего скромному еврейскому "Форварду". Этому еженедельнику уже восемьдесят восемь лет. Когда-то он был ежедневной газетой, которую читали в каждом еврейском доме по всей стране, но теперь от былой славы осталась лишь тень. Его читатели на идиш уходят в мир иной, и тираж упал с 220 000 в 1924 году до 25 000 сегодня. Тем не менее, Зингер с гордостью говорит, что работал для этой газеты каждый день, кроме праздника Йом-Киппур, хотя, по словам самого издателя Шимона Вебера (Simon Weber), здесь ему платят гроши по сравнению с тем, что он мог бы получить в The New Yorker. Почему же? Просто потому, объясняет Зингер, что он был связан с этой газетой и её читателями так много лет. Это - часть его жизненного распорядка, и это заставляет его не расслабляться. Просто так ему нравится. Его преданность "Форварду" тем более примечательна, что часть его читателей - люди, знающие описываемый им мир, или, по крайней мере, хорошо знающие идиш - первыми набрасываются на него с критикой. Некоторые смотрят на него с подозрением, обвиняют в сенсационности, гротеске, профанации и непристойностях. Утверждают, что отрицательные персонажи, демоны и черти в его историях унижают евреев и несовместимы с еврейской жизнью. "Я был почитателем Зингера, пока его злые гномы и домовые плюс нечто близкое к порнографии не отбило у меня охоту", - говорит бостонский адвокат Люис Ванштейн. Рассказывают, что кое-кто из наборщиков в "Форвард" отказывался прикасаться к его рукописям: так оскорбляли они их ортодоксальные чувства. В каком-то смысле, Зингер - тот пророк, которого не признают в его отечестве. Аарон Лански, руководитель Национального центра еврейской книги (National Yiddish Book Center), задачей которого является сохранение литературы на идиш, вспоминает своё посещение еврейской библиотеки в Монреале как раз в день, когда пришёл "Форвард" с известием о присуждении Зингеру Нобелевской премии. Что тут поднялось! Библиотека была полна читателей, и все что-то кричали, спорили, рвали газету друг у друга из рук, чтобы увидеть сообщение своими глазами, будто не веря сказанному. "Все были в ярости, - вспоминает Лански, - и разгорелся шумный спор, почему не следовало присуждать эту премию именно Зингеру". По мнению некоторых специалистов по литературе на идиш, он не должен был её получить, потому что у других писателей на этом языке было больше оснований претендовать на такую награду. Часто назвалось имя поэта и новеллиста Хаима Грейда (Chaim Grade), умершего в 1982 году и описывавшего еврейскую жизнь в Восточной Европе между двумя мировыми войнами. Он, вероятно, более всего известен своим посмертным сборником трёх переводных новелл "Раввины и жёны" (Rabbis and Wives). Некоторые читатели жалуются, что Зингер выставляет евреев в плохом свете. Другие говорят, что ему следовало бы писать как настоящие классики еврейской литературы 19-го и 20-го века: Шолом-Алейхем, И.Л. Перец и Мендель Мойхер Сфорим. Они, утверждают критики, находят место для еврейской жизни в современном мире, а в произведениях Зингера, как выразился Аарон Лански, "либо законопослушность, либо полное беспутство". Другие говорят, что произведения Зингера - во всяком случае последние - не производят на них впечатления. "Путь домой" просто скучен, - утверждает один из нью-йоркских читателей, несколько десятков лет следивший за публикациями Зингера в "Форвард". - Прочитав полстолбца я уже устал от него. Он пишет о первом, что придёт ему на ум - я бы не начинал каждый раз с описаний деревьев и солнечного света. Иногда он приступает сразу к сути рассказа, но часто уходит в длинные разглагольствования, не имеющие отношения к теме". Впрочем, Зингера эта реакция не обескураживает: "Такова уж природа читателя, - говорит он, - особенно нашего еврейского читателя: вечно он на что-то жалуется. Не стоит принимать это близко к сердцу. Я пишу не для ублажения читателей. Первый читатель - я сам, и то, что я пишу, должно прежде всего нравиться мне самому". Исаак Башевис Зингер пишет в своё удовольствие с шестнадцати лет. Он родился в 1904 году в Леончине, в Польше, и был третьим из четверых детей. Его талантливый старший брат, Исраэль Джошуа (Israel Joshua), которого Зингер часто называет своим "отцом и наставником", первым в этой семье взялся за перо. Он опубликовал такие известные романы, как "Братья Ашкенази"(Brothers Ashkenazi) и "Йоше Кальб" (Yoshe Kalb). Даже сейчас кое-кто называет Исраэля "настоящим писателем" в этой семье. Их старшая сестра, Хинде Эстер (Hinde Esther), осталась безвестной. Угнетённая и болезненная, она тоже обладала некоторым писательским даром и печаталась под псевдонимом Эстер Зингер Крейтман (Esther Singer Kreitman). Недавно был переиздан ее автобиографический роман "Дебора" (Deborah). И мать, и отец Зингера вышли из семей раввинов, а отец, Пинчос Менахем, тоже стал раввином. Материально бедный, но духовно богатый, он был целиком погружён в хасидскую набожность, и его единственным желанием было "иметь силы, чтобы служить Господу и изучать Тору", о чём Зингер вспоминает в своей автобиографической книге "Любовь и изгнание". Он верил в чудеса и был убеждён, что над миром властвуют тайные силы. В их доме часто говорили о диббуках - духах мёртвых, вселяющихся в тела живых - и о жилищах, где обитают домовые и бесы. Светский мир мало интересовал отца, а светские книги он считал ересью. Когда у него спрашивали, чем занимаются его сыновья, он отвечал: "Продают газеты". Мать Зингера, Батшеба, как и его отец, была истово верующей, но, как писал её сын, "между ними была разница". По характеру она была скорее скептиком и смотрела на религию и поступки людей куда рациональнее своего мужа. Контраст их характеров и мировосприятия прекрасно описан Зингером в мемуарной книге "Суд моего отца"(My Father"s Court). К отцу в страшном волнении прибежала женщина и рассказала, что купила на обед двух зарезанных гусей, но когда стукнула их друг о друга, гуси закричали, хотя были без голов. Пинчос Менахем торжествующе заявил, что это раз и навсегда доказывает существование посылаемых с неба знамений. Батшеба махнула на его слова рукой, возразив, что зарезанные гуси не кричат. Все напряглись: семейная стычка принимала драматический оборот. Маленький Исаак, не зная, на чью сторону стать, заплакал. В конце концов, верх одержала мать: она сообразила, что женщина, наверно, просто забыла вытащить у птиц трахею. Этот конфликт - пример почти одновременного утверждения ортодоксальной веры и её разрушения - наряду с разъедающим воздействием современности на традиционный образ жизни, стал частью сознания мальчика, и проявляется во многих произведениях писателя по сей день. Конечно, он был подвержен и другим влияниям. Была Крахмальная улица в Варшаве, по существу, гетто, где селились евреи, и куда их семья переехала в 1908 году. В этом доме его отец основал "Бет Дин"- раввинический суд. "Здесь совместились суд, синагога, школа и, если хотите, кабинет психоанализа, где павшие духом могли выговориться", - писал Зингер в своей книге. Ещё мальчиком, он потихоньку накопил большую часть тех впечатлений и воспоминаний, доводов спорщиков, историй разводов, легенд и разговоров, которые годы спустя украсят его рассказы, романы и хасидские сказки. "Суд моего отца был для меня школой, в которой я мог изучать человеческую душу, её причуды, устремления и преграды", - пишет Зингер в "Любви и изгнании", сборнике трёх мемуарных книг, которые он называет "своей духовной биографией - вымыслом на фоне правды". Мальчик любил читать, фантазировать, задавать вопросы и с жадным любопытством впитывал в себя всё, что происходило в этой комнате, ловя и запоминая каждую мелочь, чем изумлял и даже пугал свою мать. "Какая память! - удивлялась она. - Да не сглазит тебя злая сила". В 1917 году Зингер уехал с матерью к её отцу-раввину в Билгорай. Четыре года он прожил в ортодоксальном, старозаветном местечке, где ничто не менялось уже многие поколения. Это тоже глубоко отразилось на его сочинениях и, вероятно, само местечко вошло в его роман "Горайский чёрт" (Satan in Goray) о лжепророке XVII века и во многие рассказы. Но, вероятно, самое большое влияние на жизнь Зингера оказал его брат, который ввел его в круги еврейского журнализма и театра и привозил домой книги Толстого, Достоевского и даже Марка Твена в переводе на идиш. Брат был неверующим, бросал вызов ортодоксальным взглядам отца и открыл перед юным Исааком возможности современной светской жизни. Он же и проложил путь обратно в Варшаву, куда Исаак последовал за ним в 1923 году. В бурлящем городе, в ту пору восточноевропейской столицы еврейской общественной и культурной жизни, Зингеру едва удавалось, работая корректором, сводить концы с концами. Он проводил долгие часы в библиотеках, где пожирал научные журналы и книги по философии, психологии, астрономии, физике и биологии. Он увлёкся оккультизмом и психическими исследованиями. Здесь же он познакомился с пёстрым сообществом еврейских писателей и интеллектуалов и стал частым гостем Писательского клуба, запечатленного во многих его рассказах, хотя сам оставался с краю. Он испытывал отвращение к любым идеологиям - его не убеждали ни доводы хасидов, ни их противников, ни атеистов, ни сионистов, ни буддистов, ни социалистов. Он считал себя скептиком и человеком вне группы, хотя всё ещё ощущал связь со своими ортодоксальными корнями и со временем создал для себя особую религию и философию. В "Любви и изгнании" он называет её "частным мистицизмом: поскольку Бог совершенно неизвестен и всегда молчит, его можно наделить любыми чертами по своему разумению". В Варшаве Зингер начал писать собственные сочинения, и в них тоже шёл своим особым путём. "Темы, которые избирали писатели на идиш, и сами их писания казались мне сентиментальными, примитивными и мелкими, - отмечает он в той же книге. - В них преобладают "штампы представлений о социальной справедливости и еврейском национализме, они остаются провинциальными и отсталыми". Как бы то ни было, еврейская литература обходила вниманием проблемы, занимавшие Зингера, например, безудержные и разнообразные любовные опыты, которым он предавался в Варшаве, в результате чего появился сын, названный Израилем. Не говорила эта литература и о горьком чувстве стыда, охватывавшего Зингера от гложущих и неодолимых страстей. Ведь в конце концов, он был сыном глубоко верующего человека и сохранил, как сам писал, "то же представление о жене, которое было у моих родителей: она должна быть добропорядочной и невинной еврейской девушкой". "Я любил женщин, - откровенно пишет он в "Любви и изгнании" - и с самого начала писал о плотских наслаждениях, чем повергал в ужас моих еврейских критиков, а иногда и читателей". В Варшаве рассказы Зингера стали появляться в еврейских сборниках и периодике, роман о горайском черте печатался с продолжениями в "Глобусе". Но в целом этот период нельзя отнести к особенно продуктивным. К тридцати годам "весь мой вклад в литературу на идише ограничивался одной повестью и несколькими рассказами, напечатанными в журналах и сборниках, которые никто не читал". В 1935 году он, по настоянию брата, уезжает в Америку и поскольку "боялся, что Гитлер вот-вот вторгнется в Польшу", остается там в Нью-Йорке. К тому времени он уже расстался со своим сыном (он стал сейчас израильским журналистом, и Зингер иногда навещает его) и его матерью, Руней, тоже живущей в Израиле. В Америке он повстречал Альму, которая родилась в Германии, и женился на ней. Альма работала продавщицей и поддерживала его. Здесь он начал писать статьи и рассказы для "Форвард", но до наступившей в 1945 году смерти своего брата преуспевшего не создал ничего более значительного. Многие, знавшие Зингера, утверждают, что он робел перед могучим дарованием брата и не имел решимости проявить свой собственный талант. В Польшу Зингер никогда больше не вернулся, но, по сути, никогда и не покидал её. Большинство его героев, даже в рассказах, действие которых происходит в Америке, так или иначе связаны с Польшей, а в его европейских рассказах описания жизни в этой стране столь ярки, свежи и увлекательны, что трудно поверить, что они созданы за её пределами. Зингер продолжает писать о том, что волновало его в Варшаве: судьбе современных евреев, утративших веру, силах, правящих жизнью человека, борьбе между вожделениями и нравственностью. В "Суде моего отца" он писал, что в его рассказах "от хедера до алькова и обратно - только шаг". Поражает его преданность Старому Миру после полувека, проведённого в Америке, а его собственные объяснения, как и в других случаях, немногословны и просты. "Писатели всегда возвращаются к своим юным дням и первой любви, - говорит он. - Если писатель пишет о жизни и относится к ней серьёзно, он непременно возвращается обратно, как преступник приходит на место преступления. Инстинкт влечёт его назад к его корням". Но произведения самого Зингера создавались, конечно, не только инстинктом. Кажется, что в них он сознательно лелеет Старый Мир, не позволяя ему исчезнуть. Близко знающая его Доротея Штраус говорит: "Я чувствую, что сознательно или бессознательно он стремится сохранить культуру, которую покинул, и видит только то, что может ему пригодиться в книгах. Очень может быть, что он ни разу в жизни не был на пляже. Насколько я знаю, он почти ничего не тратит на себя. Где бы он ни был - он всегда на польских улицах". Возможно, для него реально существует лишь мир, находящийся внутри него самого. Он редко ходит в кино, не смотрит телевизор и говорит, что почти ничего не читает из художественной литературы, потому что "у меня нет на это времени". Он так и не научился ездить на велосипеде и водить машину. С трудом вспоминает номер своей квартиры и, если его об этом спрашивают, уточняет у Альмы. Он понятия не имеет, как найти свою аудиторию в Майамском университете. Английский факультет нанял лимузин, который заезжает за ним каждую неделю, а он только говорит шофёру, что "мне нужно к фонтану". Там он спокойно ждёт, пока кто-нибудь из студентов не спустится и не проводит его. С внешним миром его связывают лишь две женщины: преданная и яростно заботливая Альма, пытающаяся - как правило, безуспешно - не позволять ему так много работать. Каждую неделю, перед тем, как он уезжает на занятия, Альма старательно укладывает ему завтрак в бумажный кулёк, хотя он привозит его обратно нетронутым, забывая поесть. Она ласково называет его "Дулли" и с гордостью вспоминает о времени, когда "мы получили Нобелевскую премию". Другая женщина - Двойра Менаше, бойкая и жизнерадостная личная секретарша. Сейчас ей тридцать один, а десять лет назад она ходила на занятия Зингера в Bard College, в двух часах езды к северу от Нью-Йорка. Как-то она сама предложила подвозить его на машине, и он согласился. Сейчас она организует его встречи, помогает в поиске материалов и переводит некоторые рассказы. У неё чёрные густые волосы, проницательные синие глаза, серёжки-капельки и кружевной чёрный свитер, что делает её необъяснимо похожей на европейскую героиню зингеровских книг. "Не дай Бог, с ним что-то случится! - восклицает Менаше. - Он должен прожить до 120 лет". Писательский труд и теперь остаётся центром его жизни, которая в других отношениях довольно однообразна и лишена блеска. Он ест простую пищу, часто в кафетериях: яйца, варёную картошку, кашу. Почти не бывает в синагоге, хотя утверждает, что верит в Бога и постоянно молится. "Для чего я в моём возрасте должен туда ходить? Чтобы сказать Всевышнему то, что я хочу ему сказать? Я могу это сделать дома или на улице". "Начинается мой день часов в восемь-девять, - рассказывает он. - Я сажусь за работу, если они мне дадут". Пишет он от руки мелкими еврейскими буковками на линованной бумаге, работает дисциплинированно и сосредоточенно. Помех он почти не замечает: может ответить по телефону посреди фразы и тут же продолжить начатую мысль, будто разговора и не было. "Смотреть, как он работает, всё равно, что следить за развивающимся действием фильма, - говорит Лестер Горан из университета в Майами, работавший над переводами его сочинений. - Он перевоплощается в своих героев. Всё, что происходит с героями, словно написано на нём. Даже голос у него меняется". Вторая половина дня тоже занята делом, ответами на письма и телефоном, вычиткой гранок, доработкой текста на английском с переводчиками. Он предпочитает писать на идише, потому что это единственный язык, который он знает по-настоящему, и говорит, что "у переводчиков английский естественный, а мой - слишком книжный". "Он невозможный перфекционист, - утверждает Двойра Менаше. - `Я должен отшлифовать каждый рассказ так, чтобы он блестел", - это его слова. Иногда он встречается с сотрудниками или друзьями. Среди них издатель "Форварда", и другие так или иначе связанные с профессиональными делами. Он живёт и дышит работой. Она для него - и есть общение". Часто он подолгу разговаривает с читателями и, хотя жалуется на излишнее к себе внимание, заметно, как оно для него живительно. Закончив выступление, он охотно остаётся ещё на час, чтобы подписать книги и поболтать с присутствующими. "Я совсем не хочу отстраняться от людей только потому, что я получил Нобелевскую премию", - говорит он. Его телефонный номер значится в телефонной книге Майами. Предупредив интервьюершу, что у неё только час, он, тем не менее, не может удержаться от того, чтобы не порасспрашивать её саму, и час сильно растягивается. "Вы читали моего "Кающегося"? "Я вам подписал книгу?" "Вы получаете "Нью-Йоркер"? И всё же понять его не так просто. Трудно, например, примирить Зингера, вполне традиционного в семейном плане ("Альма, - говорит он с гордостью, - моя верная жена"), с Зингером, который открыто заявляет: "Если я когда-либо согрешил, то только в любви", и который в прошлом году сказал интервьюерше из еврейского женского журнала: "Истинная правда, что уже обзаведясь домом, я много лет жил, да и сейчас ещё живу, как обитатель меблирашек. Я хочу сказать, что порой ещё тайком предаюсь холостяцким радостям". Многие из знающих Зингера близко, говорят, что его "не раскусишь" и что он "всегда сам по себе". "Очень многого я в нём не понимаю, - замечает один из его ближайших друзей Шимон Вебер из "Форварда". - Я просто принимаю его таким, какой он есть". На публике, однако, Зингер - настоящий артист. Он оживлён, галантен, обаятелен, искренне интересуется собеседниками и может завязать разговор о чём угодно. Он заигрывает с женщинами и неотразимо привлекателен. Разные истории так и сыплются у него из уст: то он расскажет, как какие-то сорванцы спрятали его почту, то, как он купил туфли неподходящего размера, "просто потому что ему жаль было огорчить продавца". "С ним так приятно поговорить,- делится официантка, обслуживающая его каждый день в кафетерии при аптеке. - Он сказал мне, когда ему присудили Нобелевскую премию, и всегда что-нибудь рассказывает о своём родном городе. Поговоришь с ним - и легче на душе становится". Его не перестают преследовать поклонники, а сам он не перестаёт писать, невзирая на то, что рецензии на последние работы становятся всё менее лестными и даже злыми, а кое-кто из критиков объявил, что он исписался. В 1983 году книжное обозрение New York Times Book Review назвала "Кающегося" "его самой слабой книгой", а последний сборник "Образ и другие рассказы", который сам он считает "одним из лучших", одновременно получил и похвалы за ошеломительный стиль, и упрёки в трафаретности. Писательство, по его словам - единственное, что он умеет делать, и невозможно себе представить, что он когда-нибудь бросит писать. Иногда перед началом работы у него начинают шалить нервы, но какое это имеет теперь значение: "Начинают шалить нервы, ну и что? Пусть себе шалят". Да, соглашается он, чтобы писать, нужно бороться. "Но я люблю борьбу. Победить можно только, если бросаешься в бой, и мне, похоже, удалось сделать то, к чему я стремился. В этом и состоит моя маленькая победа". ------------- * Очерк опубликован в августе 1985 года. * * *

Венчание кончилось, раввин опустился в кресло, потом он вышел из комнаты и увидел столы, поставленные во всю длину двора. Их было так много, что они высовывали свой хвост за ворота на Госпитальную улицу. Перекрытые бархатом столы вились по двору, как змеи, которым на брюхо наложили заплаты всех цветов, и они пели густыми голосами – заплаты из оранжевого и красного бархата.

Квартиры были превращены в кухни. Сквозь закопченные двери било тучное пламя, пьяное и пухлое пламя. В его дымных лучах пеклись старушечьи лица, бабьи тряские подбородки, замусоленные груди. Пот, розовый, как кровь, розовый, как пена бешеной собаки, обтекал эти груды разросшегося, сладко воняющего человечьего мяса. Три кухарки, не считая судомоек, готовили свадебный ужин, и над ними царила восьмидесятилетняя Рейзл, традиционная, как свиток торы, крохотная и горбатая.

Перед ужином во двор затесался молодой человек, неизвестный гостям. Он спросил Беню Крика. Он отвел Беню Крика в сторону.

– Слушайте, Король, – сказал молодой человек, – я имею вам сказать пару слов. Меня послала тетя Хана с Костецкой…

– Ну, хорошо, – ответил Беня Крик, по прозвищу Король, – что это за пара слов?

– В участок вчера приехал новый пристав, велела вам сказать тетя Хана…

– Я знал об этом позавчера, – ответил Беня Крик. – Дальше.

– Пристав собрал участок и оказал участку речь…

– Новая метла чисто метет, – ответил Беня Крик. – Он хочет облаву. Дальше…

– А когда будет облава, вы знаете. Король?

– Она будет завтра.

– Король, она будет сегодня.

– Кто сказал тебе это, мальчик?

– Это сказала тетя Хана. Вы знаете тетю Хану?

– …Пристав собрал участок и сказал им речь. «Мы должны задушить Беню Крика, – сказал он, – потому что там, где есть государь император, там нет короля. Сегодня, когда Крик выдает замуж сестру и все они будут там, сегодня нужно сделать облаву…»

– …Тогда шпики начали бояться. Они сказали: если мы сделаем сегодня облаву, когда у него праздник, так Беня рассерчает, и уйдет много крови. Так пристав сказал – самолюбие мне дороже…

– Ну, иди, – ответил Король.

– Что сказать тете Хане за облаву.

– Скажи: Беня знает за облаву.

И он ушел, этот молодой человек. За ним последовали человека три из Бениных друзей. Они сказали, что вернутся через полчаса. И они вернулись через полчаса. Вот и все.

За стол садились не по старшинству. Глупая старость жалка не менее, чем трусливая юность. И не по богатству. Подкладка тяжелого кошелька сшита из слез.

За столом на первом месте сидели жених с невестой. Это их день. На втором месте сидел Сендер Эйхбаум, тесть Короля. Это его право. Историю Сендера Эйхбаума следует знать, потому что это не простая история.

Как сделался Беня Крик, налетчик и король налетчиков, зятем Эйхбаума? Как сделался он зятем человека, у которого было шестьдесят дойных коров без одной? Тут все дело в налете. Всего год тому назад Беня написал Эйхбауму письмо.

«Мосье Эйхбаум, – написал он, – положите, прошу вас, завтра утром под ворота на Софийевскую, 17, – двадцать тысяч рублей. Если вы этого не сделаете, так вас ждет такое, что это не слыхано, и вся Одесса будет о вас говорить. С почтением Беня Король».

Три письма, одно яснее другого, остались без ответа. Тогда Беня принял меры. Они пришли ночью – девять человек с длинными палками в руках. Палки были обмотаны просмоленной паклей. Девять пылающих звезд зажглись на скотном дворе Эйхбаума. Беня отбил замки у сарая и стал выводить коров по одной. Их ждал парень с ножом. Он опрокидывал корову с одного удара и погружал нож в коровье сердце. На земле, залитой кровью, расцвели факелы, как огненные розы, и загремели выстрелы. Выстрелами Беня отгонял работниц, сбежавшихся к коровнику. И вслед за ним и другие налетчики стали стрелять в воздух, потому что если не стрелять в воздух, то можно убить человека. И вот, когда шестая корова с предсмертным мычанием упала к ногам Короля, тогда во двор в одних кальсонах выбежал Эйхбаум и спросил:

– Что с этого будет, Беня?

– Если у меня не будет денег – у вас не будет коров, мосье Эйхбаум. Это дважды два.

– Зайди в помещение, Беня.

И в помещении они договорились. Зарезанные коровы были поделены ими пополам. Эйхбауму была гарантирована неприкосновенность и выдано в том удостоверение с печатью. Но чудо пришло позже.

Во время налета, в ту грозную ночь, когда мычали подкалываемые коровы, и телки скользили в материнской крови, когда факелы плясали, как черные девы, и бабы-молочницы шарахались и визжали под дулами дружелюбных браунингов, – в ту грозную ночь во двор выбежала в вырезной рубашке дочь старика Эйхбаума – Циля. И победа Короля стала его поражением.

Через два дня Беня без предупреждения вернул Эйхбауму все забранные деньги и после этого явился вечером с визитом. Он был одет в оранжевый костюм, под его манжеткой сиял бриллиантовый браслет; он вошел в комнату, поздоровался и попросил у Эйхбаума руки его дочери Цили. Старика хватил легкий удар, но он поднялся. В старике было еще жизни лет на двадцать.

– Слушайте, Эйхбаум, – сказал ему Король, – когда вы умрете, я похороню вас на первом еврейском кладбище, у самых ворот. Я поставлю вам, Эйхбаум, памятник из розового мрамора. Я сделаю вас старостой Бродской синагоги. Я брошу специальность, Эйхбаум, и поступлю в ваше дело компаньоном. У нас будет двести коров, Эйхбаум. Я убью всех молочников, кроме вас. Вор не будет ходить по той улице, на которой вы живете. Я выстрою вам дачу на шестнадцатой станции… И вспомните, Эйхбаум, вы ведь тоже не были в молодости раввином. Кто подделал завещание, не будем об этом говорить громко?.. И зять у вас будет Король, не сопляк, а Король, Эйхбаум…

И он добился своего, Беня Крик, потому что он был страстен, а страсть владычествует над мирами. Новобрачные прожили три месяца в тучной Бессарабии, среди винограда, обильной пищи и любовного пота. Потом Беня вернулся в Одессу для того, чтобы выдать замуж сорокалетнюю сестру свою Двойру, страдающую базедовой болезнью. И вот теперь, рассказав историю Сендера Эйхбаума, мы можем вернуться на свадьбу Двойры Крик, сестры Короля.

На этой свадьбе к ужину подали индюков, жареных куриц, гусей, фаршированную рыбу и уху, в которой перламутром отсвечивали лимонные озера. Над мертвыми гусиными головками покачивались цветы, как пышные плюмажи. Но разве жареных куриц выносит на берег пенистый прибой одесского моря?

Все благороднейшее из нашей контрабанды, все, чем славна земля из края в край, делало в ту звездную, в ту синюю ночь свое разрушительное, свое обольстительное дело. Нездешнее вино разогревало желудки, сладко переламывало ноги, дурманило мозги и вызывало отрыжку, звучную, как призыв боевой трубы. Черный кок с «Плутарха», прибывшего третьего дня из Порт-Саида, вынес за таможенную черту пузатые бутылки ямайского рома, маслянистую мадеру, сигары с плантаций Пирпонта Моргана и апельсины из окрестностей Иерусалима. Вот что выносит на берег пенистый прибой одесского моря, вот что достается иногда одесским нищим на еврейских свадьбах. Им достался ямайский ром на свадьбе Двойры Крик, и поэтому, насосавшись, как трефные свиньи, еврейские нищие оглушительно стали стучать костылями. Эйхбаум, распустив жилет, сощуренным глазом оглядывал бушующее собрание и любовно икал. Оркестр играл туш. Это было как дивизионный смотр. Туш – ничего кроме туша. Налетчики, сидевшие сомкнутыми рядами, вначале смущались присутствием посторонних, но потом они разошлись. Лева Кацап разбил на голове своей возлюбленной бутылку водки. Моня Артиллерист выстрелил в воздух. Но пределов своих восторг достиг тогда, когда, по обычаю старины, гости начали одарять новобрачных. Синагогальные шамесы, вскочив на столы, выпевали под звуки бурлящего туша количество подаренных рублей и серебряных ложек. И тут друзья Короля показали, чего стоит голубая кровь и неугасшее еще молдаванское рыцарство. Небрежным движением руки кидали они на серебряные подносы золотые монеты, перстни, коралловые нити.

Рассказы о еврейских шутниках: Чудо. Свадьба. Илья-пророк - адвокат

Чудо в корчме

Жили когда-то корчмарь и корчмарка. Детей у них не было, и были они очень богаты. Но чем больше богатели, тем скупее становились, так что пошел о них слух, что бесплатно они не то что в корчму не пустят, стакана воды не нальют.

Однажды в осенний дождливый вечер постучался в окно корчмы человек. Открывает корчмарь дверь, видит по одежке, что пришел бедняк, нечем поживиться, насупил брови и отвернулся. Говорит прохожий:

— Добрый вечер, хозяин, ну и погода…

А корчмарь огрызается в ответ:

— Что шляешься? Небось за милостыней? Мало вас, голодранцев, днем, так еще и вечером ходят. Иди, иди. Я нищим не подаю.

— Не за милостыней я, хозяин, мне бы только ночь переночевать, вот здесь, за печкой, а завтра чуть свет — уйду. А вы мицву заработаете.

Неудобно стало корчмарю выгонять бедного человека, коль скоро он уже зашел. Оставил он его, ложись, говорит, на голом полу.

Лежит бедняк за печкой и видит: стрижет корчмарка ногти и собирает их на бумажку. Постригла и бросила вместе с бумажкой в печку, а после вышла во двор. Корчмарь тоже зачем-то вышел. Смотрит бедняк: топится печь и там что-то варится в горшке. Тут он понял, что хозяева ждут, пока он уснет, чтобы сесть ужинать. Взял бедняк гусиное перо, нарезал будто кусочки ногтей, завернул в бумажку, бросил в горшок, лег и захрапел.

Вернулись хозяева. Как бедняк думал, так все и вышло: хозяйка, увидев, что гость заснул, накрыла на стол. Корчмарь вымыл руки и сел ужинать. Хочет хозяин зачерпнуть суп, вдруг видит: в тарелке плавает бумажка. Развернул, а там ногти. Корчмарка всплеснула руками: вспомнила, что бросила в огонь бумажку с обрезками ногтей. Выходит, бумажка нечаянно попала в суп!

Рассердился корчмарь на жену, да и аппетит у него пропал. Но что делать с супом? Не выливать же! Решили разбудить бедняка, накормить его супом. Так и сделали, и досталось бедняге жирного супа за двоих.

Наконец все улеглись спать. Корчмарь и корчмарка — в спальне на мягких перинах, а бедняк — в зале, на жёстком земляном полу. Вдруг слышат хозяин и хозяйка в зале крик: “Подвинься наверх!” Насмерть перепугались, вскочили, зажгли свечку, смотрят — нет ничего. Только бедный еврей спит мертвецким сном и тихо похрапывает. Улеглись. Только заснули, снова истошный крик: “Подвинься вниз!” Снова выбежали хозяин и хозяйка, снова ничего подозрительного не заметили и опять улеглись спать.

Спустя четверть часа вновь слышат крик: “Подвинься в сторону!” — и так каждые полчаса.

Наутро хозяин спрашивает бедняка:

— Что с вами стряслось ночью, что вы все время кричали: подвинься, подвинься!

— Это очень интересная история, — я вам ее, так и быть, расскажу, отвечает бедняк, если вы подарите мне что-нибудь из теплых вещей.

Богач замахал было руками, дескать, нет у ничего, но любопытная, как все женщины, корчмарка принесла гостю старый мужнин халат.

— Тогда слушайте внимательно, — стал рассказывать бедный гость, поглаживая бороду. — На мне, как видите, старый, драный и к тому же очень короткий тулупчик. Ночью он служит мне одеялом. Что ни ночь, то у меня с ним споры: укрою ноги — голова мерзнет, я ему кричу: подвинься наверх. Укрою голову — ноги мерзнут, я ему кричу: подвинься вниз. Мерзнет бок — я ему кричу: подвинься в сторону — туда, сюда.

С этими словами бедный еврей направился к дверям, но корчмарь не дал ему уйти.

— Реб еврей! — сказал он. — Такого у нас еще не бывало, чтоб бедняк вышел из нашего дома сытый да еще с полученной от нас одеждой, не уплатив за это ни полушки. Такое случается с нами впервые. Скажите же нам, кто вы такой, чтобы вас запомнить.

Бедняк взглянул корчмарю в глаза и сказал тихо:

— Про Илью-пророка слыхали? Так вот, это я.

Корчмарь обомлел. Корчмарка остолбенела, слова вымолвить не может.

— Так меня называют там, — и указал пальцем наверх, — а здесь, на земле, меня зовут реб Герш. А теперь поклянитесь душами ваших родителей, что отныне вы будете принимать бедняков гостеприимней, чем богачей.

И свершилось чудо: корчма, которую бедные до того обходили за версту, распахнула свои двери для нищих.

Сказка о счастливой свадьбе

Жил в одном местечке большой богач по имени реб Янкев. Была у него единственная дочь — умная, красивая, благочестивая — одним словом, все достоинства. Со всех концов страны к реб Янкеву приходили шадханы, сватали дочке женихов, но богач все перебрал и наконец нашел то, что ему хотелось: жених был учен, умен и образован, имел смиху, был из старинного раввинского рода, умел играть на скрипке и имел солидный капитал! Вскоре сыграли свадьбу, да такую, что жители местечка запомнили ее на всю жизнь. Специально нанятый портной целых три месяца сидел в доме невесты и шил ей приданое. Одним словом, свадьба обошлась реб Янкеву в целое состояние. Со всеми он рассчитался, только для бедного портного не хватило денег. Давно отгремела свадьба, а портной, которого одолели кредиторы, все никак не получит у реб Янкева за работу. Ходит к нему портной за деньгами, ходит, и каждый раз возвращается с пустыми руками: то один предлог у богача, то другой. Что может бедный портной против богатого реб Янкева?

Так прошел год. Начал портной с горя пить, стал завсегдатаем шинка. Все ему сочувствуют, да никто не хочет ссориться с богатым реб Янкевом.

Вот однажды заходит в шинок незнакомый еврей с зонтиком в руках. Видит: сидит в углу портной, перед ним недопитая чарка, а сам тихо плачет, слезы так в чарку и капают.

Подошел еврей к портному и спрашивает:

— О чем ты так горько плачешь, сын мой?

Рассказал ему портной всю свою историю.

— А ты помнишь все, что шил к свадьбе?

— Конечно, помню. Хоть ночью разбудите.

— Тогда перечисляй все, что шил.

Незнакомец все аккуратно записал, спрятал записку в карман, а потом говорит портному:

— Я помогу твоему горю, а заодно помогу одной бедной невесте. Но от тебя требуется вот что: во-первых, когда придет к тебе дочь реб Янкева, ничего не говори ей обо мне и ничему не удивляйся. Во-вторых, когда придет к тебе сам реб Янкев, тоже ни о чем с ним не говори, только требуй свой долг.

Вышел из шинка Илья-пророк (а это был он) и прямиком на окраину местечка. Там в приземистом домике жил бедный сапожник-вдовец со своей единственной дочерью Хавой.

Илья-пророк знал печальную историю Хавы. Любил ее булочник Лейзер, да только дважды откладывали свадьбу из-за того, что не было у невесты приличного платья, чтобы встать под хупу. Сколько слез пролила бедная Хава! И не было надежды на заработок ни у ее отца, ни у жениха.

Пришел Илья-пророк к сапожнику, заказал себе две пары ботинок и деньги вперед заплатил. А уходя, благословил Хаву и сказал:

— Через месяц ты отпразднуешь свою свадьбу. Клянусь своей бородой и пейсами, что так оно и будет.

Не успела просиявшая Хава слова сказать, а его и след простыл.

Вышел Илья-пророк из дома Хавы, нанял подводу и поехал в местечко, где жила дочь реб Янкева с мужем. Пришел к ней, представился как посланец реб Янкева и говорит:

— В последние два месяца отец ваш заработал много денег и потому решил заказать вам новые, более модные платья, а те, которые были сшиты в прошлом году к вашей свадьбе, отдать бедной невесте. Он уже и материал купил. Теперь вы должны без промедления идти к портному, который шил вам свадебные платья; отец велел, чтобы вы внесли задаток.

Очень обрадовалась молодая женщина, поблагодарила посланца за добрую весть, а тот продолжал так:

— Кроме того, отец велел передать, что ваши старые свадебные платья он отдает бедной Хаве, дочери сапожника. Он поручил мне забрать эти платья и отвезти их Хаве.

Дочь богача несколько смутилась — она никогда не думала, что ее отец способен сделать бедной девушке такой богатый подарок, но посланец вынул список платьев и стал перечислять все то, что реб Янкев велел отдать Хаве. Тогда молодая женщина обратилась за советом к мужу, и он посоветовал выполнить волю отца. Она упаковала все перечисленные в списке платья и отдала их посланцу, а тот, прежде чем уйти, посоветовал мужу поехать к тестю вместе с женой.

Посланец получил платья и отвез их Хаве, а дочь с мужем поехали к реб Янкеву.

Приехала дочь к отцу, благодарит его за щедрый подарок. Сначала реб Янкев недоумевал, а потом понял, что стал жертвой ловкой проделки, но постыдился перед знатным зятем разуверить дочку и сделал вид, что так все и есть.

Потом отправилась дочь богача к портному и дала ему задатку пятьдесят рублей, чтобы он никаких заказов ни у кого не принимал, а сразу взялся шить только для нее.

А в это время взбешенный реб Янкев пошел по местечку, чтоб узнать, кто же это сыграл с ним такую шутку. Идет и слышит очень лестные отзывы о себе, о том, что вот, дескать, подарил он, реб Янкев, бедной невесте Хаве, дочери сапожника, все свадебные платья своей дочери. Реб Янкев был не настолько глуп, чтобы отрицать то, за что все евреи в местечке стали превозносить его как благодетеля бедной невесты, что очень льстило его самолюбию. Отправился он к портному, думает, может, там узнает, кто виновник этой проделки, но портной помнит свое обещание, требует у реб Янкева свой долг, а то, говорит, не буду шить, пока со мной не рассчитаются за прошлогоднюю работу. С крепя сердце, вынужден был богач расплатиться с портным.

Пришлось реб Янкеву раскошелиться еще раз и купить материал на модные платья для дочери. Портной же не только получил свой долг, но и заработал много денег, так что, когда посланец вместе с Хавой принесли ему платья, полученные от дочери реб Янкева, он тут же согласился бесплатно перешить их для Хавы.

Ровно через месяц, как и обещал незнакомый еврей, булочник Лейзер и дочь сапожника Хава сыграли свадьбу.

Рассказывают: все местечко сбежалось полюбоваться Хавой в новом наряде. Свадьба была очень веселой. Вдруг появилась капелла музыкантов, которую никто не приглашал, пришли на свадьбу два бадхена, которых никто не нанимал, и давай веселить гостей: пели куплеты, рассказывали такие смешные истории, что гости смеялись до упаду. Вина было столько, что его лили на пол и скользили по доскам, как на катке.

А кто заплатил за вино и за сласти, никто не знал. Знали только капельдинер Аврум, бадхен Гершон и вайншенкер Мотл, которым какой-то незнакомый еврей за все уплатил вперед.

Да, свадьба удалась. Радость молодых была безмерна. Но когда счастливая Хава стала искать среди гостей незнакомого еврея, то не нашла. Тот, кто уверил ее, что свадьба будет ровно через месяц, кто принес ей чудесный подарок от реб Янкева и уговорил портного перешить подаренные ей платья, тот, кто был бы главным гостем, — того на свадьбе не было. Незнакомый еврей исчез.

Илья-пророк — адвокат

Жил-был один еврей. Было у него много детей, мал мала меньше. Каждый просит есть-пить, а чем бедному еврею накормить детей? Решил еврей купить корову, чтобы было у детей молоко. Одна беда — денег нет. И вот однажды, когда не стало у бедняка сил слушать, как плачут от голода его дети, вдруг открывается дверь и входит старик. Молча подходит к бедняку, молча вынимает из кармана деньги, не считая, молча подает их ему и так же молча выходит. Понял тут бедняк, что заходил в его дом сам Илья-пророк.

Пошел еврей на базар, сторговал у одного мужика корову и привел ее домой. Обрадовалась жена, захлопали в ладоши дети, но это не конец сказки — сказка только начинается.

Продал мужик корову, получил деньги и думает: “Заберу-ка я свою корову обратно”. Что же он сделал? Подал на еврея в суд: украл, мол, еврей у меня корову, откуда-де у бедного еврея деньги, чтобы купить такую дорогую корову? Спрашивают судьи у еврея, откуда у него деньги, а тот отвечает, что получил их от Ильи-пророка. Рассмеялись судьи и говорят: мы, мол, тебе не дурачки.

И решили: если к следующему дню еврей не вернет корову — посадить его в тюрьму на пять лет.

Пошел еврей искать Илью-пророка и встретил его на базаре. Рассказал о своем горе, просит помочь. А Илья-пророк его успокоил и говорит:

— Иди домой, ни о чем не печалься. Завтра приходи в суд. Там тебя будет защищать стряпчий.

Пришел на другой день в суд высокий, ладно одетый адвокат (а это и был сам Илья-пророк), начал рассказывать суду о бедности своего подзащитного, о малых детях, которых ждет голодная смерть, если отца-кормильца посадят в тюрьму

Так хорошо говорил, что растрогались судьи; публика плачет, даже мужик сам чуть не пожалел, что затеял эту историю.

А адвокат говорит:

— Поскольку вы, уважаемые судьи, постановили отдать купленную корову этому мужику, то я прошу пожертвовать на бедных детишек моего подзащитного кто сколько может, а то ведь они умрут от голода.

Тут все взялись за кошельки и стали жертвовать на детей, кто сколько мог. Подошел адвокат и к мужику, который подал в суд на еврея. Мужику было неудобно отказать, вынул он из кошелька рубль и дал его адвокату. Берет адвокат у него рубль, передает судье и говорит:

— Обратите внимание — это фальшивый рубль. Этот человек не иначе как фальшивые деньги делает.

Мужик испугался до смерти, закричал:

— Это не мой рубль, это мне еврей дал, когда за корову платил!

Тут еврея оправдали, а мужика стали судить. А адвокат говорит:

— Я ошибся — рубль не фальшивый.

Отпустил тут суд мужика, и он с тех пор полюбил бедного еврея, даже привозил ему иногда яблоки, груши и сливы для голодных детей и денег за это не брал.

Или "Еврейские рассказы для детей". Название еще не выбрал.

Всего их 160. Сегодня подборка для четвертого класса.

4.4. Похвалить обновку

Родители купили Маше новое платье. Она его надела в первую же субботу. И, когда к ней в гости пришли подруги, первым делом спросила их:

"Как вам нравится моя обновка?"

Дина сказала:

"Прелесть! И очень тебе, Машенька, к лицу. Поздравляю!"

Лиза сказала:

"Ой, какие миленькие цветочки! И фигурка – прямо на тебя. Ни за что не поверю, что его купили готовым. Как будто из самого дорогого ателье!"

И только Оля ничего про платье не сказала. Как села на стул, так и сидела, поджав губы, словно ее чем-то обидели.

Когда подруги распрощались с Машей и вышли на улицу, Оля спросили их:

"Вы почему платье расхваливали? Почему не сказали Маше правду, что оно ей не идет? Что оно на полных девочек, а она у нас девочка худая? Почему!"

Посмотрела Дина на подругу и так ей ответила:

"Видишь ли, Оля, когда человек надевает новую одежду, он, как правило, этому очень рад. И настоящие друзья радуются вместе с ним. Иначе, зачем дружить!"

Вопросы. Вы согласны с тем, что настоящие друзья должны уметь разделить с человеком его радость? Вы любите, когда вас поздравляют с обновкой? Вы любите поздравлять других?

4.5. Некашерные конфеты

"Мама, завтра у Гришки день рожденья", – говорит мальчик Миша своей маме вечером перед сном.

"Очень хорошо – говорит мама, расстилая Мишину постель. – Ты приготовил ему подарок?"

"Да, набор карандашей. Ты сама вчера дала мне деньги на подарок. Но я не об этом".

"А о чем, миленький?" – спрашивает мама и присаживается рядом с кроватью. Она видит, что Миша не спешит с ответом и хочет ему помочь: – "Что-нибудь случилось? Вы с Гришкой поссорились?"

"Нет, мамочка, что ты! Мы уже две недели как не ссоримся! Но тут… такое дело".

Мама не торопит Мишу, ждет, когда он сам расскажет. Наконец, Миша решается и говорит:

"Видишь ли, он сказал, что завтра принесет коробку конфет в класс. А они некашерные. И я не знаю, что мне делать".

"Да, это серьезная проблема, – говорит мама. – Давай вместе подумаем. Может быть, ради друга можно съесть половинку некашерной конфеты?"

"Нет, Тора запрещает!"

"Тогда, может быть, ради Торы стоит отказаться от дружбы?"

"Да ты что! Как я могу отказаться от Гришки, лучшего моего друга!"

"Ну, раз он твой лучший друг, тогда объясни ему, что есть вещи, которые ты не можешь сделать. Друг должен понять".

"Да вообще-то я ему уже объяснил".

"И что он на это сказал?"

Миша смотрит на маму, потом начинает смеяться и уже сквозь смех произносит:

"Сказал, что вот и отлично, конфет останется больше!"

Теперь они смеются оба – и мама, и Миша.

Вопросы. Почему конфеты, которые завтра принесет Гришка, некашерные? Почему Гриша не обидится на друга – из-за того ли, что конфет останется больше, или из-за того, что он понимает Мишино решение?

4.8. "Правильный еврей"

Артур решил соблюдать все заповеди Торы. Абсолютно все! Придя домой со школы, он так и заявил:

"Теперь я буду соблюдать всю Тору. А вы мне не мешайте".

Первым делом он решил навести порядок на кухне. Открыв холодильник, он начал выкидывать оттуда продукты. Колбасу – долой! Вчера купленные пельмени – долой! Курицу, которая лежит в морозилке, – долой! Всё это, мол, не кашерная еда, а значит, не может находиться в доме у "правильных" евреев.

У Артура спрашивают:

"А кто такие – правильные евреи?"

"Ну, это, во-первых, я, – отвечает Артур. – Во-вторых, главный раввин города. А также каждый, кто не кушает свинины".

Затем он пошел в спальную и снял со стены две картинки в рамке: "Морской пейзаж" и "Утро в горах".

"Это не еврейские картинки, – объяснил "правильный" еврей, – потому что не про Израиль".

Потом он отключил антенну телевизора, заявив, что отныне по субботам запрещено смотреть и слушать телевизионные программы.

"И что мы будем делать по субботам?" – спросили его родные.

"Кушать кашерные продукты и спать!" – сказал Артур и добавил с угрозой в голосе: "А если будете продолжать смотреть телевизор, то я от вас уйду".

Папа Артура расстроен. Мама плачет. Младшая сестра с ним не разговаривает. И даже котенок Карло обходит его стороной. Но Артуру всё нипочем: он ходит по квартире со злым лицом, на всех кричит, со всеми воюет.

И никто еще не объяснил Артуру, что, если еврей хочет соблюдать заповеди Торы, он в первую очередь обязан приносить людям радость, а не обижать их. Вы могли бы ему это объяснить?

Вопросы. Как вы думаете, можно ли отказаться от колбасы, которую мама купила в обычном магазине, и в то же время не обижать маму? Может ли еврей, который не ест свинину и не смотрит телевизор по субботам, считаться "правильным", если он не любит людей? Вы любите людей?

4.13. Гриша помнит о прошлом

Стоит группа приятелей. Один мальчик рассказывает, что с ним в одном классе учится Саша К., отличник по всем предметам.

Подходит Гриша и говорит:

"Саша К.? Круглый отличник? Кто бы мог подумать! Два года назад этот Саша из плохих отметок не вылезал".

Стоит другая группа. Люди мирно беседуют. Кто-то рассказывает, что у них новый учитель рисования, зовут Мироном Исаевичем. Рисует так, что любо посмотреть.

Подходит Гриша и говорит:

"Мирон Исаевич? Ну как же, очень хорошо знаю. Его десять лет назад в художественное училище не брали, – таланту, говорят, нет. Значит, теперь он учитель? Смотри, как растут люди".

А вот третья группа. Мальчик обращается ко всем:

"Вы слышали? Сенбернар Кекс с нашего двора первое место взял на городском конкурсе служебных собак. Владельцы Кекса столько времени им занимались, что я не удивляюсь золотой медали".

Подходит Гриша и говорит:

"А я удивляюсь. Потому что раньше этот Кекс был самым бестолковым щенком на свете. Он розы на клумбе нюхал, вместо того чтобы мух гонять. А теперь золотая медаль? Ну что ж, поздравляю".

Люди делают замечание Грише:

"Не следует говорить о былых неудачах. Саша К., учитель Мирон Исаевич и владельцы Кекса затратили много усилий, чтобы добиться успеха. Их надо хвалить, а не вспоминать о вчерашнем дне".

Но Гриша с этим не согласен:

"Так я ведь и хвалю. Молодцы. Многого добились. Но не надо забывать и о прошлом. Пусть все знают, какими они были раньше".

Вопросы. Вы согласны с Гришей? Почему людям неприятно слышать про былые неудачи? Вы никогда не ведете себя, как Гриша?

4.14. Мишка Квакин и очередь

Автобусная станция в Бердичеве. Люди входят в автобус, который отправляется в сторону Жмеринки. Никто никого не толкает, люди спокойно стоят в очереди, чинно поднимаются один за другим внутрь салона, рассаживаются по местам.

Вдруг появляется Мишка Квакин, глава местных хулиганов. Он лезет без очереди, распихивая всех огромным рюкзаком, и садится у окна.

В очереди стоят Бася и Броня. Бася говорит:

"Смотри, что делает Мишка Квакин. Совсем распустился. Недаром говорят: нахальство – второе счастье. Где у людей совесть?"

Броня замечает:

"Почему нахальство – второе счастье? Разве вести себя невоспитанно – это счастье?"

"Конечно! Он уже сидит, а мы еще стоим. Если бы я так умела, тоже рванула бы без очереди. Но, к сожалению, воспитание мешает!"

Броня удивлена:

"Ни за что не поверю, что ты смогла бы повторить "подвиг" Мишки Квакина. Культурный человек не пойдет без очереди, кроме особых случаев. Но и тогда он должен попросить у людей разрешения".

"И все равно, обидно, – вздыхает Бася. – Обидно, когда тебя пихают, показывая, что ты слабый человек. Была бы я сильной девочкой, дала бы Мишке Квакину по шее!"

Броня смеется:

"Теперь я понимаю, почему Всевышний сделал тебя слабой девочкой. А то бы у многих шея была в синяках".

И обе смеются.

А тем временем Мишка Квакин сидит и злобно смотрит на людей через окно автобуса.

Вопросы. Кого вы считаете правым – хулигана Мишку Квакина или двух слабых девочек? Вы всегда встаете в очередь? Или норовите пролезть впереди всех?

4.17. Следы на клумбе

Во дворе дома устроили большую клумбу. С любовью вскопали землю, полили цветочную рассаду, поставили красивый заборчик. Полюбовались жильцы, как замечательно у них получилось, и, довольные проделанной работой, разошлись по квартирам.

А днем вышли во двор, и видят – на клумбе следы чьих-то ног. Два цветка затоптаны, забор в одном месте разрушен. Ужас!

Посмотрел дворник на притихших детей и говорит:

"Отвечайте, кто это сделал? Если не скажете, я все равно узнаю имя безобразника. Сейчас измерю размер следов, потом сниму мерку с обуви каждого из вас. И тогда ему достанется и от меня, и от родителей. Лучше сознавайтесь по-хорошему".

Дети притихли, но никто ни в чем не сознался.

Тогда мальчик Лёва вышел вперед и, опустив голову, сказал:

Никто за ним не отправился жаловаться его родителям. Все молча смотрели ему вслед.

А надо сказать, следы на клумбе были совсем не его. Просто он решил, что человек, который потоптал цветы, сделал это нечаянно: может, мяч доставал или шел вечером и не заметил, что тут устроена красивая клумба. Так или иначе, Лёва решил ему помочь, чтобы он не позорился перед всеми.

Ведь Лёву все равно родители ругать не будут. Они его никогда не ругают. Они его любят!

Вопросы. Когда вы вырастите большими и у вас появятся дети, будете ли вы их ругать, если они пройдутся по клумбе? Правильно поступил Лёва или неправильно? Вам так слабо поступить?