Коммуникационные знаки и их классификация

В семиотике исторически сложились два понимания сущности знака: одно - логико-философское, восходящее к Ч. Пирсу; другое - лингвистическо-коммуникационное, восходящее к Ф. де Соссюру. Согласно первому, знак представляет собой предмет (слово, изображение, символ, сигнал, вещь, физическое явление и т. п.) замещающий, репрезентирующий (Ч. Пирс) другой материальный или идеальный объект в процессах познания и коммуникации. Объект, репрезентируемый знаком, логики стали называть денотат; концептом (десигнантом) именовалось умственное представление о денотате, точнее, о всем классе денотатов, сложившееся у субъекта знаковой деятельности. Г. Фреге (1848-1925) представил отношение между денотатом, концептом и знаком в виде треугольника (см. рис. 6.1).

Треугольник Фреге демонстрирует зависимость знака как от объективно существующей действительности (денотат), так и от субъективных представлений об этой действительности (концепт).

Рис. 6.1. Логический треугольник Г. Фреге

В семиологии Соссюра знак - это единство означаемого и означающего, иначе - "соединение понятия и акустического образа". Акустический образ - это имя (слово, название), присвоенное людьми тому или иному понятию или психическому образу, т. е., говоря языком логики, концепту. Соссюровское понимание знака связывает концепт и имя, другими словами, план содержания и план выражения знака. Причем, имя и обозначенный им предмет связаны друг с другом условно, конвенционально (Соссюр), в силу соглашения между людьми. Соссюр ссылался на тот очевидный факт, что слова, обозначающие одну и ту же вещь, например "стол", в разных языках звучат по-разному.

Лингвисты-теоретики, разрабатывая новаторские идеи Ф. де Соссюра, в 20-е годы столкнулись с проблемой значения, которая стала камнем преткновения не только для лингвистов, но и для психологов и философов. В 1923 г. американские семиотики С.К. Огден и И.А. Ричардс опубликовали книгу с характерным названием: "Значение значения. Исследование влияния языка на мышление и научный символизм". В этой книге предложен семантический треугольник (треугольник Огдена―Ричардса), который представляет собой удачную модель взаимосвязи трех уже известных нам логико-лингвистических категорий:

• данный в ощущениях объект реальной действительности или явление психического мира, именуемые в логике "денотат", а в лингвистике "референт";
• возникающий в сознании людей мысленный образ (психологическое представление) о данном объекте, которое в логике называется "понятие" или "концепт", а в лингвистике "значение" или "смысл";
• принятое в человеческом обществе наименование объекта - "имя" (слово, лексема, символ). На рис. 6.2 воспроизведен знаменитый треугольник с некоторыми дополнениями. Его преимущество перед треугольником Г. Фреге в том, что он разграничивает материальную и идеальную сторону знака (план выражения и план содержания). Фреге же отождествляет знак и имя, что неприемлемо для естественного языка.

Введенное Ф. де Соссюром отношение "означаемое - означающее" соответствует отношению "значение (концепт) - имя", или "содержание ― выражение", и именно это отношение называется семантическим. В логике, где используется треугольник Фреге, считается семантическим отношение "денотат - знак". Для коммуникационной семиотики предпочтительнее первое понимание, ибо социальная коммуникация - это движение смыслов, а не денотатов. Здесь уместно остановиться на различиях в понятиях "смысл" и "значение".

В разделе 1.2 мы условились понимать под смыслом те знания, умения, эмоции, стимулы, которые образуют идеальное содержание коммуникационных сообщений. Согласно рис. 6.2, получается, что содержание знаков, а всякий знак в принципе может быть сообщением, это значение (понятие, концепт), а не смысл. Можно было бы попросту отождествить смыслы, значения, концепты, понятия, добавив к ним психологические представления и другие образы. Но такое отождествление затрудняется тем, что в отечественной психологии понятие "значение" и "смысл" жестко разграничиваются.

А. А. Леонтьев формулирует различие между ними следующим образом: смыслы - это личностная, субъективная форма знания, а значение - "объективная, кодифицированная форма существования общественного знания". Другой психолог, А.Ю. Агафонов, написавший монографию, посвященную психологической теории смысла, приходит к выводу, что смысл - это "психический продукт", он принадлежит психическому миру (существует в психическом пространстве и времени), а значение в логико-лингвистическом понимании принадлежит внешнему относительно психики социальному миру, характеризующемуся социальным временем и пространством. В результате между понятиями "смысл" и "значение" воздвигается непроходимая стена, ибо они относятся к разным мирам; получается, что смыслы не имеют значения, а значения - бессмысленны.

Рис. 6.2. Семантический треугольник

С предложенным психологами разграничением "смыслов" и "значений" согласиться нельзя. Мы полагаем, что смыслы - универсальная категория, которая может обнаруживаться во всех мирах, а не только в субъективной психической реальности. Социальная коммуникационная деятельность и социальная память есть движение смыслов, которые можно, конечно, называть "значениями", но научное познание от этого не выиграет, а скорее заплутается в терминологической путанице. Мы полагаем, что содержанием всех видов смысловой коммуникации - генетической, психической (внутриличностной), социальной есть смыслы, т. е. знания, умения, эмоции, стимулы. Значение - этосмысл знака или сообщения как в субъективном, так и в объективном (социальном) мире. Источником значений, как и всех вообще смыслов, служит психический мир живого человека, поэтому всякое значение такой же "психический продукт" (А. Ю. Агафонов), как и личностный смысл. Семантический треугольник Огдена ―Ричардса есть дословно треугольник "смысловой", а не треугольник значений ("сема" - смысл), и это оправдано.

Семантический треугольник хорошо выполняет свои иллюстративные функции, когда в качестве знака выступает полнозначное слово (лексема). Слово в тексте, помимо лексического значения (концепта), приобретает грамматическое значение (род, число, падеж существительных, глагольные формы и т.п.). Грамматические значения, наряду с лексическими, входят в план содержания речи и фиксируются при помощи суффиксов, окончаний (как говорят лингвисты, - морфов) в плане выражения. Грамматические отношения плохо вписываются в семантический треугольник, но упускать их из виду ни в коем случае нельзя.

Теперь можно дать семиотическую (логико-лингвистическую) дефиницию коммуникационного знака: коммуникационный знак есть социально признанное единство значения и имени, т. е. содержания и выражения. Условие социального признания, или конвенциональности, обеспечивает понятность знаковых имен для реципиентов. Эту дефиницию нельзя распространить на знаки-образы, не обладающие конвенциональностью (Ч. Пирс называл их индексами или иконическими знаками).

Теперь обратимся к классификации знаков. Знаки, как уже отмечалось, используются в двух семиосферах: познании и смысловой коммуникации. В познании оперируют знаками-образами, воспроизводящими отличительные признаки обозначаемого предмета или явления в силу причинно-следственной связи с ним. В социальной смысловой коммуникации используют коммуникационные знаки, создаваемые специально для хранения и распространения смыслов.

Знаки-образы делятся на симптомы (знаки-индексы) - наблюдаемые явления, свидетельствующие о наличии других, непосредственно не наблюдаемых явлений (дым - признак огня, повышенная температура - признак болезни, народные приметы и т.д.) и модели - материальные предметы или тексты (записи), воспроизводящие внешний вид или внутреннее устройство объекта с целью его познания. Модели в виде материальных предметов представляют собой копии (в том числе - фотографии), а текстовые модели - описания (словесные портреты) моделируемых объектов. В моделях-описаниях используются те же знаки, что и в коммуникационных текстах, и таким путем познавательные знаки-образы сливаются с искусственными коммуникационными знаками. Знаки-копии относятся к иконическим документам и могут выполнять документальные функции.

Коммуникационные знаки делятся по способу воплощения на две группы: поведенческие, нестабильные, представляющие собой акты действия в реальном масштабе времени, и стабильные, документальные предметы, способные сохраняться с течением времени. Устная коммуникация и исполнительское искусство пользуются поведенческими знаками, а письменная речь и изобразительное искусство - знаками документальными. Кроме того, коммуникационные знаки делятся на:

• одиночные , единичные знаки-символы, например обособленные жесты (не пантомима или жестикуляция, а отдельный жест), вещественные символы типа амулета, обручального кольца, фирменного знака, государственной символики;
• языки - знаковые системы, в которых из кодов (букв, цифр, условных обозначений) при помощи грамматических правил строятся осмысленные лексические единицы и предложения.

Язык задается в виде кодов - членораздельных звуков (фонем) или алфавита букв (графем) и правил оперирования с кодами - грамматики (синтаксиса).

Языки делятся на естественные (русский, английский и т. д.) и искусственные - химические символы, дорожные знаки, ноты, языки программирования, эсперанто и т. п. Отличие одиночного знака от языка состоит в том, что первый находится вне грамматики, а второй включает в свой состав некоторую простую или сложную грамматику.

Рис.6.3. Классификация знаков

Этнографы и культурологи давно обратили внимание на специфические отличия коммуникационных знаков, используемых в разных культурах. Для учета этих отличий было введено понятие язык культуры, под которым понимается совокупность всех знаковых способов вербальной и невербальной коммуникации, которые демонстрируют этническую специфику культуры этноса и отражают ее взаимодействие с культурами других этносов. На стыке этнографии и семиотики образовалась этносемиотика, предметом которой является язык культуры. На рис. 6.3 приведена классификация знаков и языков, обобщающая сказанное.

Принятое большинством ученых стандартное толкование определения Ч. Пирса, согласно которому знаком является тот предмет, который репрезентирует (представляет, замещает) другой объект, нуждается в уточнении и развертывании. В соответствии с этим толкованием, всякий символ есть знак, поскольку он репрезентирует нечто "незримое очами", или, по цитированным словам Ю. М. Лотмана, "выражает другое, более ценное содержание". Вместе с тем, Лотман утверждает, что "символ и в плане выражения, и в плане содержания всегда представляет собой некоторый текст". Тот же Лотман в другой своей работе отождествляет художественное произведение с отдельным знаком, репрезентирующим замысел художника и имеющим целостную структуру. Текст, допустим "Анны Карениной", превращается в литературоведческий знак, что создает условия для развития семиотического подхода в литературоведении. Таким образом, водораздел между знаком и текстом оказывается размытым, и это обескураживает прямолинейно мыслящего исследователя. Кроме того, "литературоведческий знак", ту же "Анну Каренину", нельзя признать согласно приведенному выше определению коммуникационным знаком, ибо этот роман - не "социально признанное единство значения и имени", а напротив, новаторское, "социально неожиданное" единство замысла писателя и его художественного воплощения. Получается, что логико-лингвистические, коммуникационные знаки и литературоведческие, искусствоведческие, науковедческие коммуникационные знаки, то бишь законченные произведения, - вещи качественно различные, но связанные друг с другом, как слово и текст. Итак, где кончается "знак" и начинается "текст"?

Всякий знак - это свернутый текст, скрытый в его значении, а всякий текст - элемент смыслового диалога, дискурса, постоянно ведущегося в обществе и между обществами, включая прошлые поколения. Вырисовывается семиотический континуум - последовательность плавно переходящих друг в друга знаков, символов, текстов, документных потоков, дискурсов. Классическим примером континуума является цветовой спектр, где один свет незаметно переходит в другой и невозможно установить границу между голубым и зеленым, красным и оранжевым цветами. Точно так же не видно границы между знаком и текстом, словом и предложением (устойчивые словосочетания, идиомы, поговорки - это слова или предложения?). Спаянность семиотического континуума затрудняет его анализ, выявление уровней, классифицирование знаков. Тем не менее, мы не можем отказаться от препарирования семиотического континуума, ибо только таким путем возможно его познание.

Для начала уточним соотношение между понятиями "код" и "знак", которое довольно запутано. Некоторые авторы определяют код как "совокупность знаков (символов)", а знак как "отдельный символ алфавита". Выходит, что буквы "м" и "а" - это знаки, а слово "мама" - это код. Такое понимание кода укоренилось в технике связи (код Морзе, телеграфный код), в вычислительной технике, информатике, математике, даже в генетике (вспомним "генетический код"). С этой точки зрения кодом является естественный язык, имеющий алфавит букв (звуков), представляющих собой "знаки", и образующий слова-коды. Перевод с английского языка на русский понимается как перекодирование, переход с одного кода на другой. Именно такие взгляды были заложены в методологию машинного пословного перевода, оказавшуюся неэффективной. Технические преимущества "кодовой интерпретации" естественных языков в том, что можно абстрагироваться от значения слов, оперируя только "Совокупностями знаков (символов)", т. е. планом выражения. Такое "оперирование" не годится в смысловой коммуникации, которая имеет дело со смыслами, а не с техническими кодами. Поэтому мы не можем принять техницистское решение проблемы соотношения "знака" и "кода".

Однако проблема определения "тела знака", т. е. тех материальных единиц, из которых складывается план выражения коммуникационного знака, все-таки остается. Решим ее следующим образом: знак - единство содержания и выражения; код - единица плана выражения - буква алфавита, фонема, условное обозначение, музыкальная нота, фигура танца, цвет в живописи.

Теперь можно отграничить коды от знаков и текстов: знаки и тексты в качестве материально-идеальных единств имеют две стороны, или два плана - план выражения и план содержания; коды же плана содержания не имеют, они служат "строительным материалом" для плана выражения знаков и текстов. Остается открытым вопрос о разграничении знаков и текстов. Чтобы найти семиотически приемлемое решение, обратимся к идеям одного из основателей глоссематики, замечательного датского лингвиста Людвига Ельмслева (1899―1965).

Вслед за Л. Ельмслевым будем в плане содержания коммуникационных сообщений различать:

1. субстанцию плана содержания - аморфный, несформулированный замысел, мысленный образ будущего текста;
2. форму содержания - результат наложения на аморфный замысел структуры и выразительных возможностей данного языка, формулирующих мысль в границах лингвистической относительности Сепира-Уорфа. В плане выражения обнаруживаются:
3. субстанция плана выражения - звуки, изображения, пантомима и другие материальные носители сообщений;
4. форма плана выражения - фонетический состав разговорного языка, алфавит письменности, выразительные средства живописи, музыки, танца и т.п.

Получается таким образом 4 уровня семиотического континуума, из которых четвертый уровень - это коды, а третий - их материальные носители. Второй уровень - поверхностный смысл текста, представляющий собой сумму значений знаков, образовавших текст; первый уровень - глубинный смысл, исходный замысел автора, определивший выбор знаков и способов кодирования.

Соотношение между глубинным и поверхностным смыслами - это психолингвистическая проблема соотношения мысли и слова. Л. С. Выготский писал по этому поводу: "Мысль не есть нечто готовое, подлежащее выражению... Мысль есть внутренний опосредованный процесс. Это путь от смутного желания к опосредованному выражению через значения, вернее, не к выражению, а к свершению мысли в слове". Мысль, таким образом, рождается в результате оперирования субъективными, не доступными другим людям смыслами. Отчетливо разграничены глубинные смыслы (мораль) и поверхностные смыслы (повествование) в баснях, притчах, загадках, поговорках. Любое художественно-литературное произведение обладает идейно-эстетическим замыслом, не сводимым к сумме значений используемых знаков. Литературная критика, кстати говоря, как раз занимается выявлением глубинных, а не поверхностных смыслов.

Теперь можно, наконец, предложить критерий разграничения понятий "текст" и "знак". Знак - кодовое выражение, обладающее только поверхностным смыслом (значением). Например, взятое вне контекста слово с его словарным толкованием является подобным знаком. Текст есть отдельный знак или (как правило) упорядоченное множество знаков, объединенных единством замысла коммуниканта и в силу этого обладающих глубинным смыслом. Именно отсутствие глубинного смысла разделяет текст и знак. Символы потому и считаются текстами, что они обладают глубинными, иногда мистическими смыслами.

Семиотика позволяет дать и формальное определение текста. Ю.А. Шрейдер предложил следующую формулировку "Текстом называется четверка из словаря V , множества мест М, набора отношений на этом множестве и отображения О множества мест в словаре. Символически это записывается так: T = < V, M, φ 1, ... φ m , 0> , где φ 1, φ 2,... φ m - отношения на множестве М, именуемые синтаксическими отношениями.

Формальное определение имеет то достоинство, что исчерпывающим образом перечисляет все составляющие текста, кроме одного: смысла текста. Дело в том, что всякая формализация остается на уровне плана выражения, не выходя в туманные просторы смысла.

Семантический треугольник (рис. 6.2) относится к отдельным коммуникационным знакам, но его можно трансформировать в текстовой треугольник, где представлены уровни поверхностного и глубинного смысла. Замысел автора возникает в результате осмысления ситуации, представленной рядом денотатов - Д 1, Д 2, Д 3. Каждому денотату в соответствии с знаковым, семантическим треугольником ставится в соответствии свой концепт (значение). Совокупность концептов К 1 , К 2 , К 3 образует поверхностный смысл, который на речевом уровне, в плане выражения представляется именами И 1, И 2, И 3. Текстовый семантический треугольник показан на рис. 6.4.

Рис. 6.4. Текстовый семантический треугольник

Реальные научные, художественные, в принципе - любые литературные тексты представляют собой сложный монолог автора, который может быть представлен в виде текстового коммуникационного сообщения, соответствующего текстовому семантическому треугольнику (рис. 6.4). Эти текстовые сообщения и образуют те "литературоведческие знаки", которыми, по мысли Ю. М. Лотмана, должно заниматься структурное литературоведение. Можно легко представить живописные, музыкальные, сценические, кинематографические тексты, которые войдут в предмет различных отраслей семиотики искусства. В своих исследованиях они могут отталкиваться от семантических треугольников и других семиотических закономерностей, обнаруженных обобщающей семиотикой социальной коммуникации.

ГОТЛОБ ФРЕГЕ (1848-1925)

Готлоб Фреге известный немецкий философ, логик, математик. В работе «О смысле и значении» 1 (некоторые переводы дают другое название: «Смысл и значение», «Смысл и денотат») Фреге обсуждает проблему тождества. Является ли тождество «отношением между вещами или отношением между именами, или знаками вещей» . Он исходит из того, что два знака могут указывать на один и тот же предмет. Например, планета Венера имеет два имени «Утренняя звезда» и «Вечерняя звезда». Эти имена, согласно Фреге, имеют различный смысл. В логической записи это выглядит так:

Назвав их предложениями, он считает, что второе предложение «значительно расширяет наше познание» . Для дальнейшего обсуждения он вводит два термина: значение (Bcdcutung) и смысл (Sinn). Понимание этих терминов у Фреге отличается от их трактовки в лингвистике. Под значением он понимает предметную область, рассмотрение этой предметной под определенным углом зрения дает смысл. Планета Венера имеет разный смысл в названиях «Утренняя звезда» и «Вечерняя звезда».

Семиотики и лингвисты отмечают, что Фреге ввел понятие «семиотического» треугольника. Так называемый «треугольник Фреге» имеет следующую структуру: знак-смысл-значение. Вот что пишет по этому поводу Н.Б. Мечковская, рассуждая о троичном содержании знака у стоиков: «Легко видеть, что к этой триаде восходят и «логический треугольник» выдающегося немецкого логика Готлоба Фреге (в его работах конца XIX в.) графический образ, разводящий и объединяющий «денотат- концепт-знак», и «семантический треугольник» «слово-понятие- вещь» (восходящий к работе «Значение значения» (1923) американских семасиологов Ч. Огдена и А. Ричардса).» Графически она представляет это следующим образом:

Рис. 13

В работе Фреге «О смысле и значении» слово «треугольник» встречается один раз, а в работе «Основоположения арифметики» - 11 раз. Но ни одного раза это слово не обсуждается как структура знака. То, что обсуждает Фреге выглядит на схеме следующим образом:

Рис. 14

Как видно из схемы здесь нет ни плана выражения знака (означающее), ни плана содержания знака (означаемое), ни «вещи» (объект обозначения). Проведя три линии на треугольнике, видим, что одно и то же явление может получить разные имена. Вот как об этом пишет Фреге: «Пусть а, Ь, с - прямые, соединяющие вершины некоторого треугольника с серединами противолежащих сторон; Точка пересечения а и b совпадает тогда с точкой пересечения b и с. Мы имеем следовательно различные обозначения или имена для одной и той же точки, и эти имена («точка пересечения прямых а и Ь», «точка пересечения прямых b и с») указывают вместе с тем на способ, каким даны эти точки; поэтому в предложении содержится подлинное знание.» .

Интересно, что у Морриса никто не заметил этого треугольника. У него тоже нет рисунка, но в тексте утверждается о «трех соотносительных членах троичного отношения семиозиса (знаковое средство, десигнат, интерпретатор)».

Видимо, графическое изображение треугольника представлено только в работе «Значение значения» (The Meaning of Meaning) в 1923 г. У Ч. Огдена (1889-1957) и А. Ричардса (1893-1979).

Знак отсылает к некоторому предмету некоторую организованную систему при посредстве следа этого предмета (смыслового значения), следа, зафиксированного прошлым опытом в организованной системе. Поэтому знаковая ситуация характеризуется наличием следующих элементов: 1) предмета, выполняющего при определенных условиях функцию знака, 2) предмета, к которому знак отсылает, 3) смыслового значения (следа), при помощи которого осуществляется отсылка, и 4) организованной системы, отсылаемой к определенному предмету. В некоторых случаях к ним присоединяется еще один, пятый по общему счету, элемент – организованная система, производящая знаки (например, человек, произносящий слова, обращенные к другому человеку). Среди этих элементов, как нетрудно заметить, нет предметного значения. И это неудивительно: предметное значение является не отдельным элементом знаковой ситуации, а соотносительным свойством одного из ее элементов, появляющимся у него при наличии других элементов, т. е. при возникновении знаковой ситуации.

Каждый из первых четырех элементов необходим для того, чтобы ситуация была знаковой. При отсутствии хотя бы одного из них отсутствует и знаковая ситуация. Ниже мы остановимся лишь на разъяснении тех взаимоотношений элементов знаковой ситуации, которые еще не были нами раскрыты в достаточной мере.

Ясно, что, когда некоторый предмет не отсылает к другому предмету, иными словами, когда отсутствует второй элемент, знаковой ситуации нет. Но при этом кажется, что отсутствие предмета, к которому отсылал бы знак, может быть обусловлено одной единственной причиной – отсутствием смыслового значения у предметов, воздействующих на организованную систему, как это, например, имеет место при восприятии человеком речи на незнакомом языке, которая является для него потоком звучаний, лишенных смысла. Наоборот, наличие смыслового значения представляется с первого взгляда вполне достаточным для того, чтобы обеспечить и наличие предмета, к которому отсылает другой предмет, обладающий смысловым значением. Говоря иначе, кажется совершенно естественным, что, когда налицо чувственный предмет, наделенный смыслом, и организованная система, воспринимающая этот предмет и знающая его смысл, ситуация автоматически становится знаковой. Разве, например, возможно, чтобы речь, которую понимает человек, ни к чему его не отсылала (ср. случай с речью на незнакомом языке)? Отрицательный ответ на этот вопрос как будто бы само собою разумеется. Однако факты показывают обратное. Дело в том, что слова, имеющие смысл для тех, кто их слышит, могут браться в такой форме или встречаться в таком контексте, какие препятствуют им выполнять функцию знака.

26. Знак. Концепт Денотат.

Под знаком понимается материальный объект, который условно представляет некоторый предмет, явление, свойство, связь или отношение предметов, явлений и свойств. Основная его задача - обозначить нечто за пределами языка и дать этому нечто знаковую жизнь. Знак - это форма фиксации содержания знаний и средство передачи содержания информации. Элементарным знаком считается наименьшая единица языка, имеющая значение - это прежде всего слово и устойчивое словосочетание.

К числу основных особенностей знака относятся следующие три:

І. Способность знака в ряде случаев замещать обозначаемое.

II. Нетождественность знака и денотата- знак никогда не может полностью заменить обозначаемое.

III. Многозначность соответствия “знак-денотат” (конвенциональность обозначений).

Концепт - это информация, которую знак несет о возможных денотатах, об их положении в системе реалий, о их месте в универсуме. Выбор денотата определяется конкретной ситуацией Слово “стол” обозначает тот или иной конкретный стол в зависимости от конкретного контекста. Концепт, в противоположность этому, имманентно присущ самому знаку. Точнее говоря, определяется местом знака в некоторой знаковой системе.

В предложении “Обычно стол имеет четыре ножки” слово “стол” обозначает некий концепт, некоторое понятие о классе предметов. В предложении “Этот стол сломан” слово “стол” явно указывает конкретный стол, о котором идет речь в данной знаковой ситуации.

Отношение знака к своему концепту и денотату символически выражает треугольник Фреге.

В алгебраическом выражении конкретная буква может обозначать (денотировать) любое число, т. е. ее денотат определяется условиями конкретной знаковой ситуации. Однако концепт этой буквы предписан самим языком алгебры. Буква может обозначать только число (а не операцию или скобку). В букве уже содержится информация о том, что обозначаемый ею предмет есть конкретное число.

С точки зрения семантики знак обозначает денотат (нечто за пределами знака) и выражает концепт (то, что мы знаем об этом нечто). Один и тот же денотат может иметь несколько имен (слов) - явление синонимии знаков, с другой стороны, один и тот же знак (слово) может обозначать несколько денотатов (омонимия). И в каждом из этих случаев он будет иметь свое значение (свой концепт).

Основной характеристикой знака является его з н а ч е н и е. Значение знака - это содержание, закрепившееся за ним в определенной лексико-семантической системе языка (результат социального опыта). Концепт показывает, насколько отношение знака к денотату не случайно, а обусловлено стремлением определить денотат в том или ином аспекте. На уровне концепта мы отвлекаемся от обстоятельств конкретной знаковой ситуации и переходим к систематическим приемам обозначения. Но можно подойти к этому и с противоположной точки зрения: особенности знаковой ситу­ации диктуют тот или иной выбор знака с учетом присущего ему концепта. Эти точки зрения не противоречивы, но взаимно дополнительны, они описывают разные стороны связи концепта и денотата.

Смысл Интернретанта (представление)

Имя Значение Знак Предмет

Будучи в первую очередь логиком и математиком, Пирс рассматривал проблемы знаков в рамках логики, иногда смешивая семиотику с логикой, хотя учитывал и психологические аспекты восприятия знака.

В языкознании использование семиотического подхода при рассмотрении понятия значения в рамках знаковой ситуации нашло выражение в трансформации треугольника Фреге в так называемый семантический треугольник, или треугольник Огдена-Ричардса. В 1923г. английские ученые C.K. Огден и И.А. Ричардс опубликовали книгу с характерным названием: «Значение значения. Исследование влияния языка на мышление и научный символизм». В этой книге предложен семантический треугольник, который представляет собой удачную модель взаимосвязи трех уже известных нам логико-лингвистических категорий:

Данный в ощущениях объект реальной действительности или явление психического мира, именуемые в логике «денотат», а в лингвистике «референт»;

Возникающий в сознании людей мысленный образ данного объекта, который в логике называется «понятие», в психологии «представление», а в лингвистике «значение» или «смысл»;

Принятое в человеческом обществе наименование объекта - «имя» (слово, лексема, знак) (ср. A.B. Соколов).

Треугольник Огдена-Ричардса Современный семантический

Треугольник

Референция Представление (сигнификат)

Символ (слово) Референт Слово Предмет (денотат)

По мнению Огдена и Ричардса, всякий раз, когда высказывается или понимается какое-нибудь утверждение, налицо три фактора: символ (слово), референс (мысль) и референт (предмет, о котором мы мыслим или который мы имеем в виду). Назначение треугольника как раз и заключается в том, чтобы в наглядной форме воспроизвести отношения, существующие между этими факторами.

В современной лингвистике отношение слово-представление называется сигнификативным значением , или сигнификацией (обозначением, от англ. обозначать), а слово-предмет - денотативным значением , или денотацией (указанием, от англ. указывать на что-л.). В ряде случаев кроме прямого значения - указания на объект (денотации), в слове представлены коннотации - эмоциональные, оценочные или экпрессивные элементы (ср. нейтральное дом и домишко, лачуга, домик, палаты )

Фердинанд де Соссюр (1857-1913)

Семиотические вопросы рассматривались и в работах основателя современной лингвистики - швейцарского лингвиста Ф. де Соссюра, который в первую очередь исследовал языковые знаки , хотя и обращал внимание на общность языка и других знаковых систем и считал, что лингвистика является частью общей теории знаков . Соссюр выделял в языковом знаке две стороны - понятие (означаемое) и акустический образ (означающее) и, таким образом, рассматривал знак как полностью психическое явление. В отличие от Пирса, для которого знак - скорее материальный объект, у Соссюра как означаемое (понятие), так и означающее (акустическое ощущение) имеют психический характер: «...акустический образ... является не материальным звучанием, вещью чисто физической, а психическим отпечатком звучания, представлением, получаемым нами о нем посредством наших органов чувств» (Соссюр 1977: 99).

Принято считать, что именно Соссюр впервые выдвинул идею билатеральности (двусторонности) и психического характера знака , однако именно такова концепция знака в «Логике Пор-Рояля», которую он, несомненно, знал и использовал в своей работе. Согласно М. Фуко, «Логика Пор-Рояля» так формулирует концепцию знака: «Знак заключает в себе две идеи - идею вещи, которая представляет, и идею представленной вещи, причем природа знака состоит в возбуждении первой идеей второй» (Logique de Port-Royal, I partie, ch. IV).

Это дуальная теория знака, прямо противопоставленная более сложной организации эпохи Возрождения; тогда теория знака содержала в себе три совершенно различных элемента: то, что было отмеченным, то, что было отмечающим, и то, что позволяло видеть во втором метку первого; этот последний элемент был сходством: знак отмечал в той мере, в какой он был «почти той же вещью», что и вещь, которую он обозначал. Эта унитарная и тройная система исчезла в то же самое время, что и «мышление посредством сходства», будучи заменена строго бинарной организацией. ...Бинарная диспозиция знака в том виде, в каком она появляется в XVII в., заменяет ту организацию, которая всегда, хотя и различным образом, была троичной, начиная со стоиков и даже с первых греческих грамматистов» (Фуко 1977: 97-98).

Соссюр подчеркивает: «Мы называем знаком соединение понятия и акустического образа, но в общепринятом употреблении этот термин обычно обозначает только акустический образ, например слово arbor и т.д. Забывают, что если arbor называется знаком, то лишь постольку, поскольку в него включено понятие "дерево", так что чувственная сторона знака предполагает знак как целое. Двусмысленность исчезнет, если называть все три наличных понятия именами, предполагающими друг друга, но вместе с тем взаимно противопоставленными. Мы предлагаем сохранить слово знак для обозначения целого и заменить термины понятие и акустический образ соответственно терминами означаемое и означающее; последние два термина имеют то преимущество, что отмечают противопоставление, существующее как между ними самими, так и между целым и частями этого целого. Что же касается термина "знак", то мы довольствуемся им, не зная, чем его заменить, так как обиходный язык не предлагает никакого иного подходящего термина» (Соссюр 1999: 70).

Таким образом, в трактовке Соссюра традиционный семиотический треугольник (Пирса) превращается в четырехугольную фигуру : акустическое явление (сочетание звуков) - акустический образ в сознании человека - представление о денотате в сознании человека - денотат, причем под знаком понимается только неразрывное сочетание акустического образа и представления.

Представление знака

У Пирса у Соссюра

Интерпретанта Означающее акустический Означаемое представление

(представление) образ о денотате

Знак Предмет Звуки Предмет

(денотат) (денотат)

Нетривиальный подход Ф. де Соссюра к проблеме знака не всегда правильно понимается. Как отмечает Б.Н. Головин «В современной лингвистике», взгляды Соссюра нередко приспосабливаются к мировоззрению излагающих и обсуждающих эти взгляды лингвистов, и получается, что обозначаемое - это предмет, вещь, а обозначающее - звуковая, материальная оболочка слова; другой вариант: обозначаемое - это понятие, обозначающее - звучание слова. Но это, как легко убедиться, не соответствует взглядам женевского лингвиста, для которого языковой знак - психичен целиком, а значит, психичен и построенный из знаков язык» (Головин 1977: 112). Сам Головин трактует знак, правда языковой, как «...феномен материально-идеальный, а не

психический: его значение - идеально, его объективная, доступная восприятию посредством органов чувств форма - материальна» (там же: 113).

По нашему мнению, необходимо учитывать, что материальная форма знака вызывает в представлении определенный образ (не только акустический - в зависимости от материального воплощения знака), и это усложняет наше представление о знаковой ситуации. Вместо двух компонентов знака - материальной формы (например, сочетания звуков) и значения (представления о денотате) - с введением Соссюром психического образа материальной формы мы должны учитывать три таких компонента. Однако игнорировать материальную форму знака все же не следует (хотя и такой взгляд имеет право на существование), поскольку психический образ знака основан на восприятии его материальной формы и, как правило, неразрывно связан с ней.

В своих размышлениях о природе языкового знака, Соссюр отметил ряд его свойств, в первую очередь произвольность, немотивированность и линейный характер означающего : «Связь, соединяющая означающее с означаемым, произвольна; поскольку под знаком мы понимаем целое, возникающее в результате ассоциации некоторого означающего с некоторым означаемым, то эту же мысль мы можем выразить проще: языковой знак произволен.

Так, понятие "сестра" не связано никаким внутренним отношением с последовательностью звуков s-oeu-r, служащей во французском языке ее означающим; оно могло бы быть выражено любым другим сочетанием звуков; это может быть доказано различиями между языками и самим фактом существования различных языков: означаемое "бык" выражается означающим b-oe-f (франц. boeuf) по одну сторону языковой границы и означающим o-k-s (нем. Ochs) по другую сторону ее.

Для обозначения языкового знака, или, точнее, того, что мы называем означающим, иногда пользуются словом символ. Но пользоваться им не вполне удобно именно в силу нашего первого принципа. Символ характеризуется тем, что он всегда не до конца произволен; он не вполне пуст, в нем есть рудимент естественной связи между означающим и означаемым. Символ справедливости, весы, нельзя заменить чем попало, например колесницей.

Слово произвольный ...требует пояснения. Оно не должно пониматься в том смысле, что означающее может свободно выбираться говорящим (как мы увидим ниже, человек не властен внести даже малейшее изменение в знак, уже принятый определенным языковым коллективом); мы хотим лишь сказать, что означающее немотивировано, т.е. произвольно по отношению к данному означаемому, с которым у него нет в действительности никакой естественной связи.

Отметим в заключение два возражения, которые могут быть выдвинуты против этого первого принципа.

1. В доказательство того, что выбор означающего не всегда произволен, можно сослаться на звукоподражания. Но ведь звукоподражания не являются органическими элементами в системе языка. Число их к тому же гораздо ограниченней, чем обычно полагают...

2. Что касается междометий, весьма близких к звукоподражаниям, то о них можно сказать то же самое, что говорилось выше о звукоподражаниях. Они также ничуть не опровергают нашего тезиса о произвольности языкового знака. Весьма соблазнительно рассматривать междометия как непосредственное выражение реальности, так сказать, продиктованное самой природой. Однако в отношении большинства этих слов можно доказать отсутствие необходимой связи между означаемым и означающим. Достаточно сравнить соответствующие примеры из разных языков, чтобы убедиться, насколько в них различны эти выражения (например, франц. ai"e! соответствует нем. au! «ой!»). Известно к тому же, что многие междометия восходят к знаменательным словам (ср. франц. diable! «черт возьми!» при diable «черт», mordieu! «черт возьми!» из mart Dieu, букв, "смерть бога" и т.д.).

Итак, и звукоподражания и междометия занимают в языке второстепенное место, а их символическое происхождение отчасти спорно» (Соссюр 1999: 70-72).

Касаясь принципа линейности означающего, Соссюр пишет: «Означающее, являясь по своей природе воспринимаемым на слух, развертывается только во времени и характеризуется заимствованными у времени признаками: а) оно обладает протяженностью и б) эта протяженность имеет одно измерение - это линия.

Об этом совершенно очевидном принципе сплошь и рядом не упоминают вовсе, по-видимому, именно потому, что считают его чересчур простым, между тем это весьма существенный принцип и последствия его неисчислимы. Он столь же важен, как и первый принцип... В противоположность означающим, воспринимаемым зрительно (морские сигналы и т.п.), которые могут комбинироваться одновременно в нескольких измерениях, означающие, воспринимаемые на слух, располагают лишь линией времени; их элементы следуют один за другим, образуя цепь. Это их свойство обнаруживается воочию, как только мы переходим к изображению их на письме, заменяя последовательность их во времени пространственным рядом графических знаков» (там же: 72-73).

В современной трактовке тезиса Соссюра о произвольности знака существуют два распространенных заблуждения: во-первых, что Соссюр первым выдвинул идею произвольности знака; во-вторых, что Соссюр учитывал при этом только звукоподражания и междометия, которые, если частично и мотивированы, то, подобно другим словам, принимают в разных языках различную форму.

Как можно заметить из предыдущего исторического раздела, на произвольность слов как знаков указывали многие исследователи, начиная от Платона (в диалоге «Кратил») и Аристотеля. О произвольности слов говорили номиналисты Средневековья, Гоббс, Локк (см.: Березин: 25; Нелюбин: 86), Лейбниц, Кант, Гегель, Якоб - словом, Соссюр отнюдь не был первым, кто заметил это свойство словесных знаков.

Что касается представленных Соссюром свойств знака, то если со свойством линейности для речи, всегда носящей линейный характер, можно безоговорочно согласиться, то тезис о безусловной произвольности и немотивированности знака отнюдь не является бесспорным. Б.Н. Головин по этому поводу пишет: «Тезис о немотивированности знака заслуживает внимания, но не может быть безоговорочно принят, даже если разделить предложенное Соссюром понимание знака как двусторонней психической сущности. Во-первых, если и означающее и означаемое одинаково психичны и образуют психическое же целое, так сказать, сливаются в этом целом, то невозможно представить независимость одной стороны этой двуединой психической сущности (означающего) от другой (означаемого). Во-вторых, просто неверно (и это хорошо показывают факты различных языков), будто звукоморфемная структура слова (означающее) не зависит от его семантики (означаемое). В словах производных (а таких слов в развитых литературных языках большинство) мотивированность их материальной структуры выражаемым значением выявлена достаточно хорошо для того, чтобы ее увидеть: любое сложное слово немецкого языка (таких слов в этом языке множество) говорит или даже кричит о своей большей или меньшей мотивированности: Bergbauingenieur schule "школа горных инженеров", Blumengarten "цветник" и т.д. В русских производных, простых и сложных, словах также отчетливо просматривается их мотивированность тем значением, для выражения которого они были созданы языком: вбежать и выбежать, приклеить и отклеить, ученик и учитель, цветочница и цветовод, воздухоплаватель и космонавтика. Именно потребности выражаемой информации и сложившиеся в языке словообразовательные закономерности предопределяют ту звукоморфемную оболочку, которую получит вновь рождаемое языком слово. Никакого произвола в смысле независимости одной стороны слова от другой (материальной от семантической) в языке нет» (Головин 1977: 113-114).

Далее Головин заключает: «Знак - материальный носитель социальной информации. Он не произволен в системе языка, потому, что создание каждого нового знака обусловлено достигнутым состоянием всей системы. Он произволен по отношению к реальным объектам только в том смысле, что сами свойства этих объектов не требуют, чтобы их обозначали одним, а не другим звукосочетанием. Однако знак не случаен и по отношению к объекту, потому что существуют реальные связи между объектами, предуказывающие многие связи между словами, в частности уже существующими и вновь образуемыми. Если в языке есть глагол читать и есть закономерные способы образования производных слов, то совершенно не случайно отвлеченное действие будет названо словом чтение, человек, осуществляющий это действие, словом читатель, а место, где занимаются осуществлением этого действия, читальня. Получается, что реальные свойства реальных объектов влияют на выбор людьми той формы, которую получит вновь создаваемое слово. Таким образом, произвольность знака и по отношению к объекту становится весьма и весьма относительной» (там же: 116).

К этому можно добавить, что если с точки зрения современности многие (но далеко не все) слова не мотивированны, то этимологические исследования во многих случаях позволяют раскрыть мотивированный характер опрощенных или заимствованных слов (в языках-источниках), что снижает число издревле немотивированных слов до ничтожной величины. Теоретически рассуждая с учетом известных нам примеров появления новых слов, трудно представить себе появление знака, никак не мотивированного - просто в настоящее время у нас нет возможности анализа, например для языков индоевропейской семьи, обстоятельств появления той горстки слов, этимология которых неизвестна.

Однако Соссюр вполне учитывал существование мотивированных слов и в шестой главе второй части своего труда ввел понятие относительной произвольности знака, посвятив этому отдельный параграф (§ 3 «Произвольность знака, абсолютная и относительная»). В нем он пишет: «Основной принцип про

извольности знака не препятствует различать в каждом языке то, что в корне произвольно, т.е. немотивировано, от того, что произвольно лишь относительно. Только часть знаков является абсолютно произвольной; у других же знаков обнаруживаются признаки, позволяющие отнести их к произвольным различной степени: знак может быть относительно мотивированным. Так, vingt "двадцать" немотивировано; но dix-neuf "девятнадцать" немотивировано в относительно меньшей степени, потому что оно вызывает представление о словах, из которых составлено, и о других, которые с ним ассоциируются, как, например, dix "десять", neuf "девять", vingt-neuf "двадцать девять", dix-huit "восемнадцать" и т.п.; взятые в отдельности dix и neuf столь же произвольны, как и vingt, но dix-neuf представляет случай относительно мотивированный. То же можно сказать и о франц. poiner "груша" (дерево), которое напоминает о простом слове poire "груша" (плод) и чей суффикс -гег вызывает в памяти pommier "яблоня", censier "вишня (дерево)" и др. Совсем иной случай представляют такие названия деревьев, как frêne "ясень", chêne "дуб" и т.д. Сравним еще совершенно немотивированное berger "пастух" и относительно мотивированное vocher "пастух", а также такие пары, как geôle "тюрьма" и cachot "темница" (ср. cacher "прятать"), concierge "консьерж" и portier "портье" (ср. porte "дверь"), jadis "некогда" и autrefois "прежде" (ср. autre "другой" + fois "раз"), souvent "часто" и fréquemment "нередко" (ср. frequent "частый"), aveugle "слепой" и boiteux "хромой" (ср. botter "хромать"), sourd "глухой" и bossu "горбатый" (ср. bosse "горб"), нем. Laub и франц. feuillage "листва" (ср. feuille "лист"), франц. metier и нем. Handwerk "ремесло" (ср. Hand "рука" + Werk "работа"). Английское мн. ч. ships "корабли" своей формой напоминает весь ряд - flags "флаги", birds "птицы", books "книги" и т.д., а теп "люди", sheep "овцы" ничего не напоминает. Греч, doso "дам" выражает идею будущего времени знаком, вызывающим ассоциацию с steso "поставлю", tupso "ударю" и т.д., a eimi "пойду" совершенно изолировано.

Здесь не место выяснять факторы, в каждом отдельном случае обусловливающие мотивацию: она всегда тем полнее, чем легче синтагматический анализ и очевиднее смысл единиц низшего уровня. В самом деле, наряду с такими прозрачными формантами, как -ier в слове poir-ier, сопоставляемом с pommier, cens-ier и т.д., есть другие, чье значение смутно или вовсе ничтожно, например, какому элементу смысла соответствует суффикс -ot в слове cachot "темница"? Сопоставляя такие слова, как coutelas "тесак", fatras "ворох", plâtras "штукатурный мусор", canevas "канва", мы смутно чувствуем, что -as есть свойственный существительным формант, но не в состоянии охарактеризовать его более точно. Впрочем, даже в наиболее благоприятных случаях мотивация никогда не абсолютна. Не только элементы мотивированного знака сами по себе произвольны (ср. dix "десять", neuf "девять" в dix-neuf "девятнадцать"), но и значимость знака в целом никогда не равна сумме значимостеи его частей; poiner не равно poire + гег.

Что касается самого явления, то... понятие относительно мотивированного предполагает 1) анализ данного элемента, следовательно, синтагматическое отношение, 2) притягивание одного или нескольких других элементов, следовательно, ассоциативное отношение. ...До сих пор, рассматривая языковые единицы как значимости, т.е. как элементы системы, мы брали их главным образом в их противопоставлениях; теперь мы стараемся усматривать объединяющие их единства: эти единства ассоциативного порядка и порядка синтагматического, и они-то ограничивают произвольность знака. Dix-neuf ассоциативно связано с dix-huit, soixante-dix и т.д., а синтагматически - со своими элементами dix и neuf. Оба эти отношения создают известную часть значимости целого.

По нашему глубокому убеждению, все, относящееся к языку как к системе, требует рассмотрения именно с этой точки зрения, которой почти не интересуются лингвисты, - с точки зрения ограничения произвольности языкового знака. ...В самом деле, вся система языка покоится на иррациональном принципе произвольности знака, а этот принцип в случае его неограниченного применения привел бы к неимоверной сложности. Однако разуму удается ввести принцип порядка и регулярности в некоторые участки всей массы знаков, и именно здесь проявляется роль относительной мотивированности. Если бы механизм языка был полностью рационален, его можно было бы изучать как вещь в себе, но, поскольку он представляет собой лишь частичное исправление хаотичной по природе системы, изучение языка с точки зрения ограничения произвольности знаков навязывается нам самой его природой.

Не существует языков, где нет ничего мотивированного; но немыслимо себе представить и такой язык, где мотивировано было бы все. Между этими двумя крайними точками - наименьшей организованностью и наименьшей произвольностью - можно найти все промежуточные случаи. Во всех языках имеются двоякого рода элементы - целиком произвольные и относительно мотивированные, - но в весьма разных пропорциях, и эту особенность языков можно использовать при их классификации. Можно отметить, например, что в английском языке значительно больше немотивированного, чем, скажем, в немецком; примером ультралексического языка является китайский, а индоевропейский праязык и санскрит - образцы ультраграмматических языков. Внутри отдельного языка все его эволюционное движение может выражаться в непрерывном переходе от мотивированного к произвольному и от произвольного к мотивированному; в результате этих разнонаправленных течений сплошь и рядом происходит значительный сдвиг в отношении между этими двумя категориями знаков. Так, например, французский язык по сравнению с латинским характеризуется, между прочим, огромным возрастанием произвольного: лат. inimicus "враг" распадается на in- (отрицание) и amicus "друг" и ими мотивируется, а франц. ennemi "враг" не мотивировано ничем, оно всецело относится к сфере абсолютно произвольного, к чему, впрочем, в конце концов, сводится всякий языковой знак. Такой же сдвиг от относительной мотивированности к полной немотивированности можно наблюдать на сотне других примеров: ср. лат. constare (stare "стоять"): франц. coûter "стоить", лат. fabnca (faber "кузнец"): франц. forge "кузница", лат. magister (magis "больше"): франц. maître "учитель" и т.д. Этот прирост элементов произвольностей - одна из характернейших черт французского языка» (Соссюр 1999: 131-133).

Таким образом, в этом отношении наблюдается сходство взглядов Пирса и Соссюра - форма кодов, разновидностью которых являются языковые знаки, не связана с обозначаемым предметом, это в первую очередь условные знаки. Часть из них может быть мотивирована, однако в основе этой мотивированности в разных языках могут быть разные признаки предмета.

В числе свойств знака Соссюр указывает также неизменчивость и изменчивость. Свойство неизменчивости знака он формулирует следующим образом: «Если по отношению к выражаемому им понятию означающее представляется свободно выбранным, то, наоборот, по отношению к языковому коллективу, который им пользуется, оно не свободно, а навязано. У этого коллектива мнения не спрашивают, и выбранное языком означающее не может быть заменено другим. ...Рассмотрим, каким же образом языковой знак не подчиняется нашей воле, и укажем затем на вытекающие из этого важные следствия. ...Мы предпочитаем нижеследующие, более существенные, более прямые соображения, от которых зависят все прочие.

1. Произвольность знака...сама произвольность знака защищает язык от всякой попытки сознательно изменить его. Говорящие, будь они даже сознательнее, чем есть на самом деле, не могли бы обсуждать вопросы языка. Ведь для того, чтобы подвергать обсуждению какую-либо вещь, надо, чтобы она отвечала какой-то разумной норме. Можно, например, спорить, какая форма брака рациональнее - моногамия или полигамия, и приводить доводы в пользу той или другой. Можно также обсуждать систему символов, потому что символ связан с обозначаемой вещью рационально (см. выше); в отношении же языка, системы произвольных знаков, не на что опереться. Вот почему исчезает всякая почва для обсуждения: ведь нет никаких оснований для того, чтобы предпочесть означающее soeur означающему sister для понятия "сестра" и означающее Ochs означающему beuf для понятия "бык".

2. Множественность знаков, необходимых в любом языке. Значение этого обстоятельства немаловажно. Система письма, состоящая из 20-40 букв, может быть, если на то пошло, заменена другою. То же самое можно было бы сделать и с языком, если бы число элементов, его составляющих, было ограниченным. Но число знаков языка бесконечно.

3. Слишком сложный характер системы. Язык является системой. Хотя... с этой именно стороны он не целиком произволен и, таким образом, в нем господствует относительная разумность, но вместе с тем именно здесь и обнаруживается неспособность говорящих преобразовать его. Дело в том, что эта система представляет собой сложный механизм и постичь ее можно лишь путем специальных размышлений. Даже те, кто изо дня в день ею пользуются, о самой системе ничего не знают. Можно было бы представить себе возможность преобразования языка лишь путем вмешательства специалистов, грамматистов, логиков и т.д. Но опыт показывает, что до сего времени такого рода попытки успеха не имели.

4. Сопротивление коллективной косности любым языковым инновациям. Все вышеуказанные соображения уступают по своей убедительности следующему: в каждый данный момент язык есть дело всех и каждого; будучи распространен в некотором коллективе и служа ему, язык есть нечто такое, чем каждый человек пользуется ежечасно, ежеминутно. В этом отношении его никак нельзя сравнивать с другими общественными установлениями. Предписания закона, обряды религии, морские сигналы и пр. затрагивают единовременно лишь ограниченное количество лиц и на ограниченный срок; напротив, языком каждый пользуется ежеминутно, почему язык и испытывает постоянное влияние всех. Это фундаментальный фактор, и его одного достаточно, чтобы показать невозможность революции в языке. Из всех общественных установлений язык предоставляет меньше всего возможностей для проявления инициативы. Он составляет неотъемлемую часть жизни общества, которое, будучи по природе инертным, выступает прежде всего как консервативный фактор.

Однако еще недостаточно сказать, что язык есть продукт социальных сил, чтобы стало очевидно, что он несвободен; помня, что язык всегда унаследован от предшествующей эпохи, мы должны добавить, что те социальные силы, продуктом которых он является, действуют в зависимости от времени. Язык устойчив не только потому, что он привязан к косной массе коллектива, но и вследствие того, что он существует во времени. Эти два факта неотделимы. Связь с прошлым ежеминутно препятствует свободе выбора. Мы говорим человек и собака, потому что и до нас говорили человек и собака. Это не препятствует тому, что во всем явлении в целом всегда налицо связь между двумя противоречивыми факторами - произвольным соглашением, в силу которого выбор означающего свободен, и временем, благодаря которому этот выбор оказывается жестко определенным. Именно потому, что знак произволен, он не знает другого закона, кроме закона традиции, и, наоборот, он может быть произвольным только потому, что опирается на традицию.

Изменчивость знака. Время, обеспечивающее непрерывность языка, оказывает на него и другое действие, которое на первый взгляд противоположно первому, а именно: оно с большей или меньшей быстротой изменяет языковые знаки, так что в известном смысле можно говорить одновременно как о неизменчивости языкового знака, так и о изменчивости его. В конце концов, оба эти факта взаимно обусловлены: знак может изменяться, потому что его существование не прерывается. При всяком изменении преобладающим моментом является устойчивость прежнего материала, неверность прошлому лишь относительна. Вот почему принцип изменения опирается на принцип непрерывности.

Изменение во времени принимает различные формы, каждая из которых могла бы послужить материалом для большой главы в теории лингвистики. Не вдаваясь в подробности, необходимо подчеркнуть следующее.

Прежде всего требуется правильно понимать смысл, который приписывается здесь слову "изменение". Оно может породить мысль, что в данном случае речь идет специально о фонетических изменениях, претерпеваемых означающим, или же специально о смысловых изменениях, затрагивающих обозначаемое понятие. Такое понимание изменения было бы недостаточным. Каковы бы ни были факторы изменения, действуют ли они изолированно или в сочетании друг с другом, они всегда приводят к сдвигу отношения между означаемым и означающим.

Вот несколько примеров. Лат. nесаrе, означающее "убивать", превратилось во французском в noyer со значением "топить (в воде)". Изменились и акустический образ и понятие; однако бесполезно различать обе эти стороны данного факта, достаточно констатировать in globo, что связь понятия со знаком ослабла и что произошел сдвиг в отношениях между ними. Несколько иначе обстоит дело, если сравнивать классически латинское nесаrе не с французским noyer, a с народнолатинским nесаrе IV и V вв., означающим "топить"; но и здесь, при отсутствии изменения в означающем, имеется сдвиг в отношении между понятием и знаком. Старонемецкое dritteil "треть" в современном немецком языке превратилось в Drittel. В данном случае, хотя понятие осталось тем же, отношение между ним и означающим изменилось двояким образом: означающее видоизменилось не только в своем материальном аспекте, но и в своей грамматической форме; оно более не включает элемента Teil "часть", оно стало простым словом. Так или иначе, и здесь имеет место сдвиг в отношении между понятием и знаком.

В англосаксонском языке дописьменная форма föt "нога" сохранилась в виде föt (совр. англ. foot ), а форма мн. ч. *föti "ноги" превратилась fët (совр. англ. feet ). Какие бы изменения здесь ни подразумевались, ясно одно: произошел сдвиг в отношении, возникли новые соответствия между звуковым материалом и понятием.

Язык коренным образом не способен сопротивляться факторам, постоянно меняющим отношения между означаемым и означающим. Это одно из следствий, вытекающих из принципа произвольности знака. Прочие общественные установления - обычаи, законы и т.п. - основаны, в различной степени, на естественных отношениях вещей; в них есть необходимое соответствие между использованными средствами и поставленными целями. Даже мода, определяющая наш костюм, не вполне произвольна: нельзя отклониться далее определенной меры от условий, диктуемых свойствами человеческого тела. Язык же, напротив, ничем не ограничен в выборе своих средств, ибо нельзя себе представить, что могло бы воспрепятствовать ассоциaции какого угодно понятия с какой угодно последовательностью звуков.

Своим произвольным характером язык резко отличается от всех прочих общественных установлений. Это ясно обнаруживается в том, как он развивается; нет ничего сложнее его развития: так как язык существует одновременно и в обществе и во времени, то никто ничего не может в нем изменить; между тем произвольность его знаков теоретически обеспечивает свободу устанавливать любые отношения между звуковым материалом и понятиями. Из этого следует, что оба элемента, объединенные в знаке, живут в небывалой степени обособленно и что язык изменяется, или, вернее, эволюционирует, под воздействием всех сил, которые могут повлиять либо на звуки, либо на смысл. Эта эволюция является неизбежной: нет языка, который был бы от нее свободен. По истечении некоторого промежутка времени в каждом языке можно всегда констатировать ощутимые сдвиги. Это настолько верно, что принцип этот можно проверить и на материале искусственных языков. Любой искусственный язык, пока он еще не перешел в общее пользование, является собственностью автора, но, как только он начинает выполнять свое назначение и становится общим достоянием, контроль над ним теряется. К числу языков этого рода принадлежит эсперанто; если он получит распространение, ускользнет ли он от неизбежного действия закона эволюции? По истечении первого периода своего существования этот язык подчинится, по всей вероятности, условиям семиологического развития: он станет передаваться в силу законов, ничего общего не имеющих с законами, управляющими тем, что создается продуманно; возврат к исходному положению будет уже невозможен. Человек, который пожелал бы создать неизменяющийся язык для будущих поколений, походил бы на курицу, высидевшую утиное яйцо: созданный им язык волей-неволей был бы захвачен течением, увлекающим вообще все языки. Непрерывность знака во времени, связанная с его изменением во времени, есть принцип общей семиологии: этому можно было бы найти подтверждения в системе письма, в языке глухонемых и т.д.

Причины непрерывности a priori доступны наблюдению; иначе обстоит дело с причинами изменения во времени. Лучше пока отказаться от их точного выяснения и ограничиться общими рассуждениями о сдвиге отношений. Время изменяет все, и нет оснований считать, что язык представляет исключение из этого общего правила» (там же: 74-79).

В примечании издателей указывается: «Было бы несправедливо упрекать Ф. де Соссюра в нелогичности или парадоксальности в связи с тем, что он приписывает языку два противоречивых качества. Противопоставлением двух антонимичных терминов он лишь хотел резче подчеркнуть ту истину, что язык изменяется, а говорящие на нем изменить его не могут. Эту же мысль можно было бы выразить иначе; язык неприкосновенен, но не неизменяем».

Новым в учении Соссюра было выдвинутое им положение о значимости слова, которая, в отличие от значения, приобретается им в системе конкретного языка. «...Для того чтобы определить, какова ценность монеты в 5 франков, нужно знать: 1) что ее можно обменять на определенное количество чего-то другого, например хлеба, и 2) что ее можно сравнить с подобной ей монетой той же системы, например с монетой в один франк, или же с монетой другой системы, например с фунтом стерлингов и т.д. Подобным образом и слову может быть поставлено в соответствие нечто не похожее на него, например понятие, а с другой стороны, оно может быть сопоставлено с чем-то ему однородным, а именно с другими словами. Таким образом, для определения значимости слова недостаточно констатировать, что оно может быть сопоставлено с тем или иным понятием, т.е. что оно имеет то или иное значение; его надо, кроме того, сравнить с подобными ему значимостями, т.е. с другими словами, которые можно ему противопоставить. Его содержание определяется как следует лишь при поддержке того, что существует вне его. Входя в состав системы, слово облечено не только значением, но еще главным образом значимостью, а это нечто совсем другое. Для подтверждения этого достаточно немногих примеров.

В общем виде закон иерархии проявляется в том, что всякой семиотической системе может быть сопоставлено две других системы, одна – низшего порядка, другая - высшего порядка по отношению к данной. Гамма классификации (III, 1) иллюстрирует этот общий закон.

Очень важный частный случай этого закона касается семиотических систем, действующих в человеческом обществе и объединенных в одну группу тем, что они действуют в человеческом коллективе, тогда как другие системы действуют в различных других коллективах организмов. Тут отношения семиотических систем более тесные, и одна не просто выше или ниже другой на иерархической лестнице, но одна служит сверх этого либо планом выражения, либо планом содержания другой.

Рассмотрим сначала эти отношения попарно и на подробных примерах, а потом сведем все в общую картину.

Представим себе сначала упрощенный человеческий язык, в котором знаки-слова имеют только по одному «главному» значению (о том, что такое главное значение, подробно говорилось выше: II, 3). Такой язык до некоторой степени существует в действительности, поскольку в каждом реально существующем естественном языке у каждого слова есть хотя бы одно значение, мы как бы и отсекаем все непервые, неглавные значения, оставляя за каждым словом придуманного нами языка только по одному, главному значению. Такой язык не имеет синонимов (и это опять-таки опирается на реальность, потому что, как мы видели в разделе «Лингвосемиотика», развитые синонимические отношения соединяют неглавные значения слов), а поэтому не имеет и стилистики. Он весь лежит в «явном уровне»: все, о чем говорится, названо прямо и определенно одним каким-нибудь словом. В таком языке его элементы-знаки состоят из того, что означается – содержания, мысли, «означаемого» и того, чем это содержание означается – из «означающего».

Обычно знак схематизируется в виде круга, разделенного пополам, одна половина которого символизирует означаемое, другая – означающее. Для данного примера схема будет такой:

Пользуясь таким языком, говорящий просто приводит свою мысль о предмете (означаемое) в соответствие с означающим.

Представим себе теперь, что мы усложнили этот язык, то есть просто приблизили его к естественному реальному языку: включили в круг значений каждого слова, кроме единственного, главного, значения, еще и другие, неглавные. Эти неглавные значения разных слов, тотчас, как это и имеет место в действительных языках, вступили друг с другом в отношения синонимии (см. II, 3), для одного означаемого появилось несколько означающих. Например, у словалицо появился грубый синоним морда:

Пользуясь этим усложненным языком, говорящий, прежде чем сказать то, что говорил в первом случае, должен выбрать означающее: или «лицо» или «морда». Предположим, что он выбрал «морда». В таком случае устройство знака усложняется: прежний знак «морда», состоящий из означающего и означаемого, начинает целиком играть роль только одной стороны, – означающего, в новом, более сложном знаке:

Новый сложный знак принадлежит, с одной стороны, к «явной культуре», поскольку все знающие данный язык понимают и осознают, что вновь употребленный новый знак «морда» означает «лицо», а не морду животного, которой у человека не может быть. С другой стороны, новый сложный знак принадлежит к «неявной культуре», поскольку знаком здесь делается, и это важно подчеркнуть, не слово «морда» в новом значении (ни при каких обстоятельствах это слово не могло бы получить такой выразительности, просто добавив новое значение к своему списку значений), а самый факт выбора одного слова из двух, отбрасывание слова «лицо» столь же важно, сколько и использование слова «морда». Выбор слова «морда» для обозначения лица может означать: а) некультурность говорящего, б) грубость говорящего. Принадлежность нового знака «неявной культуре» может быть схематизирована следующим образом: грубость говорящего; желание оскорбить-означаемое в неявной культуре

Неявный уровень употребления знаков (а это и есть стилистика языка) изучается в особой отрасли языкознания, которая также называется стилистикой (хотя очень часто предметом стилистики ошибочно считают только употребление сложных знаков в явном уровне: например, просто замещение слова «лицо» словом «морда» как переносное значение и т. п.) и есть дело ученых-стилистов (см. II, 3).

Таким образом, стилистика языка это: а) неосознанный, неявный уровень употребления языка; б) стилистика состоит из знаков знаков, это язык на второй ступени знаковости; в) стилистика вообще есть только там, где есть возможность выбора. (Это нисколько не противоречит тому, что писатели, лекторы, агитаторы сознательно и тщательно выбирают часть своих средств выражения, в отличие от других людей у них стилистика осознанная.)

Итак, язык в целом, со всей его лексикой (но без развитой системы синонимов) и грамматикой служит одним планом, а именно планом выражения для стилистики. Планом же содержания стилистики являются все те «оттенки» значений, которые, мы видели, при этом выражаются, например «грубость говорящего», «некультурность говорящего» или, напротив, «деликатность говорящего», «его высокая образованность» и т. д. и т. п. Все эти оттенки называются в семиотике «коннотаты» (от англ. слова connote – «соозначать», от этого термина и весь неявный уровень употребления языка называется иногда «коннотативным», см. таблицу в III, 1).

Стилистика одного какого-либо языка может изучаться и с иной точки зрения, в сопоставлении со стилистикой другого языка, то есть по отношению к каждому языку «извне». Это предмет особого раздела семиотики– сопоставительной стилистики, или внешней стилистики. Общий принцип сопоставительной стилистики такой: сначала изучают все выборы, которые регулярно, обычно, «типично» делают в своей речи все люди, говорящие на данном языке, пытаются установить общую тенденцию этих выборов, а затем сравнивают эти данные с аналогичными данными, полученными из наблюдений над другим языком. Например, сопоставительная стилистика, французского и немецкого языков приводит к таким выводам: немецкий язык идет от факта к идее, а французский от идеи к факту. Точнее, говорящий на французском языке сначала как бы видит факт, затем составляет суждение о нем и, наконец, выражает этот факт через составленное суждение. Таким образом, читателю или слушателю приходится проделывать обратный путь от высказанного суждения к факту. «Когда француз говорит се potage est bon – суп вкусный или cest la guerre – ничего не поделаешь – война}, то немец передает это с описанием действия: Die Suppe schmekt gut и so geht es nun mal im Kriege her» 10 .

Из сопоставительной стилистики русского и французского языков выясняются следующие яркие особенности.

Если можно выбирать между тем, какой предмет сделать подлежащим своего высказывания, то французы предпочитают сделать подлежащим тот предмет или то лицо, которое реально действует, а русские – тот предмет или лицо, которое конкретнее.

Русск. Особенно бросалась в глаза эта картина.

Фр. On regardait surtout cette toile буквально «Особенно рассматривали эту картину».

Русск. В катастрофе пострадало 5 человек.

Фр. La catastrophe a fait 5 victimes буквально «Катастрофа сделала пять жертв».

Если возможен выбор между активно действующим предметом и действующим лицом, то по-французски предпочитается лицо.

Русск. Дверь хлопнула меня по носу, или меня хлопнуло дверью по носу.

Фр. J ’ai recu la porte au nez буквально «Я получил дверь в нос».

Если возможен выбор между двумя действующими лицами, то по-французски предпочитается то, о котором вообще идет речь в данной ситуации, – «главный персонаж».

Русск. Кто-то ей говорит...

Фр. Elle sentend dire par quelquun... буквально «Она слышит, как ей говоримо кем-то».

Русск. Прическу ей сделал очень хороший. парикмахер,

Фр. Elle sest fait faire la coiffuire par un tres bon coiffeur буквально «Она велела себе сделать прическу хорошим парикмахером».

Русск. Ей сделали операцию.

Фр. Elle sest fait operer буквально «Она заставила прооперировать себя».

Русск. Надо, чтобы дети уехали.

Фр. II faut faire partir les enfants буквально «Надо заставить детей уехать».

Русск. Пусть кто-нибудь отнесет это письмо.

Фр. II faut faire porter la lettre par quelquun буквально «Надо сделать письмо относимым кем-либои т. д. и т. п.

Эту особенность можно назвать «субъективностью» или «эгоцентризмом» французского высказывания".

В каждом языке имеются разные способы выражения, и говорящие обычно и регулярно предпочитают лишь один из них, оставляя другие почти без употребления, но этот факт остается, во-первых, ими самими совершенно не осознанным и, во-вторых, сам выбор как бы почти и не имеет места (поскольку второй возможный способ выражения почти никогда не выбирается). Но этот факт делается предметом стилистики, как только наблюдатель пересекает языковую границу и обнаруживает, что в другом языке при наличии таких же двух способов выражения предпочитается и выбирается как раз другой. (Ср. выше французские, русские и немецкие примеры: при желании по-французски можно было бы сказать, как по-русски, а по-русски можно было бы сказать, как по-французски и т. д.) Сопоставительная стилистика подводит к тем же вопросам, какие поставила этносемиотика: к «парадоксу сопоставительной стилистики», к вопросу о месте наблюдателя и о языковой относительности (см. гипотезу Сепира–Уорфа), а значения – «коннотаты», выражаемые стилистикой, входят в неявную культуру как одна из ее частей (см. гл. I и II, 2).

Таким образом, стилистика языка оказывается планом выражения более широкой знаковой системы, основанной на языке, но имеющей своим содержанием неявный уровень индивидуальной, коллективной и национальной психики и культуры. Эту знаковую систему можно также назвать семиотикой.

Итак, язык в целом служит планом выражения для семиотической системы, семиотикиболеевысокого яруса–стилистики, а стилистика служит планом выражения для семиотики еще более высокого яруса – внешней стилистики, или семиологии.

Можно пойти от языка и в другую сторону. Если описывать в общей (т. е. формализованной) форме общие языковые отношения (см. об этом раздел II, 4), то мы получим «алгебру языка», или, что то же самое, какой-либо вариант структурной лингвистики. Таким образом, язык в целом будет для нее предметам описания, или планом содержания. Планом же выражения будет та система символов, подобная системе символической логики, которая избрана в качестве формы этой структурной лингвистики.

Та или иная структурная лингвистика, «алгебра языка», является планом содержания символической, или математической, логики (это семиотическое соотношение нисколько не меняется оттого, что символическая логика в некоторых своих вариантах, например алгебра Буля, была создана задолго до исторического появления структурной лингвистики; структурная лингвистика лишь заняла уже приготовленное ей место).

Наконец, сам язык имеет, как мы знаем, план выражения – фонемы и звуковые оболочки слов и морфем (см. II, 3) и план содержания – совокупность значений слов и значений грамматических категорий. Поскольку эти значения так или иначе связаны с предметами внешнего мира, называемыми денотатами, язык называется денотативной семиотикой (и так же называется соответствующая клетка в таблице.–III, 1). План выражения языка сам построен по семиотическому принципу, так как фонемы в совокупности составляют план выражения, а звуковые оболочки морфем и слов их план содержания, то есть значение фонем; значение фонемы заключается в отличении звуковой оболочки одного слова от звуковой оболочки другого (а уже звуковые оболочки в целом выражают смысл слова) 12 .

Левая половина схемы – строгие семиотики (всякая семиотика стремится к своему плану выражения, т. е. к тому, чтобы стать формальным «исчислением»)

Правая половина схемы – нестрогие семиотики (всякая семиотикастремится к своему плану содержания, т. е. к тому, чтобы стать «незнаковой системой духовных ценностей»)

Сказанное можно обобщить в такой схеме (см. стр. 98). Примечания к схеме. Сначала несколько мелких разъяснений. Стрелки надо понимать так: стрелка от кружка «Язык» к кружку «Стилистика» с надписью на ней «План выражения» означает, что язык является планом выражения для стилистики. Выражение «Одна из алгебр языка» означает, что таких алгебр может быть много (см. выше, раздел II, 4) 13 , что они могут быть обобщены в какой-либо из математических логик (которых в настоящее время также известно несколько), а эти логики могут быть обобщены в каком-либо из более общих разделов математики; не желая вдаваться в чисто математическую сторону вопроса о том, в каком именно разделе математики происходит это обобщение и как этот раздел называется, мы назвали его на данный случай, чисто условно, «математическим метаязыком». Далее, поскольку схема является обобщением принципа иерархии, она позволяет сделать и некоторые общие выводы из этого принципа.

Прежде всего следует сказать, что эта схема обобщает различные другие схемы, которые даются в разных местах этой книги как до, так и после нее. Так, если обойти центральный треугольник, начиная с точки «Математический метаязык» – «Структурная лингвистика» – «Язык» – «Стилистика» – «Семиология», то мы получим клетки Х–IX–VIII–VII таблицы «Основных типов знаковых систем» (III, 1). Линия «Звуковые оболочки морфем и слов» – «План содержания языка (денотаты) » – «Коннотаты» – «Неявная культура» показывает общий объем науки о языковых значениях (семантики или семасиологии) и к тому же в том именно порядке, в каком эта наука исторически развивалась (см. выше I, 2). Линия «Фонемы» – «План выражения языка» – «Одна из алгебр языка» – «Математический метаязык» показывает общий объем формальных приемов описания языка и притом также в том именно порядке, в каком они исторически развивались (известно, что первые опыты последовательно формальных приемов описания были выработаны первоначально для фонологии). Различные треугольники, например, треугольник «План выражения языка» – «План содержания (денотаты) » – «Язык» – это частные случаи так называемого «треугольника значений» (см. об этом выше – «Треугольник Фреге», III, 2 и прим.).

Наконец, если мы перегнем схему по центральной оси симметрии, мы увидим, что каждому типу языковых значений в правой крайней линии большого треугольника соответствует определенный тип формального способа описания в левой линии, например, коннотатам – одна из алгебр языка, неявной культуре – одна из символических логик. В действительности мы находим некоторые такие совпадения осуществившимися в научной практике 14 . Что касается приема «совмещения планов», как здесь при сгибании схемы, то о нем см. также ниже (III, 8, 9).

Ввиду иерархического строения семиотик, было бы очень желательно, и это вполне осуществимо, иметь какой-либо единообразный способ называния от принятой точки отсчета, например, от уровня № 1 на схеме или от уровня № 3 каждого следующего уровня (его можно было бы назвать «рекурсивным правилом»). Однако в настоящее время такого правила не существует. В математике принято называть язык, описывающий другой язык, метаязыком (от греческого слова «мета» – «после, по ту сторону»). Можно было бы воспользоваться этим приемом и называть каждый следующий от точки отсчета уровень, присоединяя приставку «мета», например (следите по схеме): язык есть семиотика (нестрогая и не нестрогая, и та, и та другая одновременно, в разных отношениях, т. е. просто «семиотика»), структурная лингвистика есть «строгая метасемиотика», математический метаязык–«строгая мета-метасемиотика»; стилистика есть «нестрогая метасемиотика»; семиология–«нестрогая мета-метасемиотика». Но называние ярусов, низших по отношению к языку (на схеме они расположены выше точки «Язык»), составит трудности 15 .

В том участке гаммы семиотических систем, которые существуют в человеческих коллективах и которые представлены на разобранной выше схеме, иллюстрирующей иерархию (III, 3), закон иерархии проявляется и еще в одном частном виде: иерархия проявляется в том, что всякий класс семиотических элементов (знаков) в свою очередь составляет элемент высшего класса. Поскольку это так, то при описании семиотической системы это свойство отражается в описании как свойство саморасширяемости описания: правила построения описания для одного яруса применимы и ко всем другим ярусам. Мы только что столкнулись с частным случаем принципа саморасширяемости на примере называния семиотик. Другой пример: общий принцип соотношения вариантов фонемы, фонов, с самой фонемой тот же, чтодля соотношения вариантов морфемы, морфов, с самой морфемой, а поэтому при описании до известных пределов верна пропорция – фон: фонема = морф: морфема (см. II, 3).

Наконец, совершенно в другом отношении иерархия проявляется в виде закона эквивалентности.